Дитя в небе - Джонатан Кэрролл

В первый день съемок все шло наперекосяк. Члены съемочной группы, притираясь друг к другу, допускали одну дурацкую ошибку за другой. Но в начале съемок любого фильма это было вполне обычным делом.

Гораздо важнее то, что, по сценарию, в середине моей «проповеди» один из придурков должен был громко испортить воздух. Я даже помню, как его звали, поскольку в здешних местах благодаря своей способности пердетъ по желанию он был довольно известным человеком. Майкл Роудс.

После моих слов: «Любой, кто считает, что у него доброе сердце, просто дурак и лжец» Майкл Роудс должен был сделать свое дело. На репетиции все прошло как надо. И теперь, стоило мне произнести «дурак и лжец», как он должен был подпустить такого ветра и грома, что хватило бы надуть паруса.

Но, когда застрекотали камеры, и настал звездный час Майкла, талант вдруг изменил ему. Не раздалось даже малейшего писка, хотя по его напряженному и перепуганному испитому лицу было ясно, что он старается изо всех сил.

На протяжении нескольких дублей это казалось даже забавно. Но над одним и тем же промахом без конца смеяться невозможно. Очень скоро становится уже не смешно, а просто скучно и тошно, а потом начинаешь понимать, что это провал.

Когда ничего не вышло то ли на пятый, то ли на шестой раз, и я уже хотел было скомандовать «Стоп!», откуда-то из толпы вдруг раздался звук, похожий на рев пересекающего гавань буксира. Присутствующие зааплодировали.

Оглядывая публику, я вдруг заметил новое лицо, которого раньше не видел. Это еще кто?

Маленькая девочка, зато какая! Короткие волосы, прелестное личико. Среди этого отребья, она казалась небольшим, но ослепительным пламенем ацетиленовой горелки. Проказливо ухмыляясь, малышка двумя пальцами зажимала нос, как делают дети, почувствовав какую-нибудь вонь – Ффффу!

Спросоня.

– Фил при тебе покончил с собой?

Спросоня преувеличенно рьяно отрицательно замотала головой, как ребенок, излишне убедительно старающийся сказать «нет».

– Говорю же – я пришла приготовить ему завтрак, а он уже был мертв.

– Так кто же все-таки его нашел – ты или Саша?

– Я ведь тебе сказала, Уэбер, это все равно! Мы с ней – одно и то же.

– Ну-ка, ну-ка, объясни поподробнее. – Я начинал беситься. То она говорит с апломбом профессионального дипломата, то – как маленькая девочка, раздраженная тем, что не выспалась или перевозбудилась. Как тут выяснишь все, что мне требовалось узнать?

– Мне нужно в уборную. – Она вскочила и выбежала из комнаты. Через стеклянные двери я бросил взгляд в патио. Там виднелось кресло, в котором он умер. Там…

Зазвонил телефон. Одновременно с первым звонком я услышал, как закрывается дверь уборной. Аппарат стоял неподалеку от меня, и я взял трубку.

– Уэбер? Это я, Саша. Ну как ты там? Скоро?

– Секундочку, Саша. Не вешай трубку. – Положив трубку на диван, я едва ли не бегом бросился к туалету. Если малютка на горшке, отлично. Но я просто должен был в этом убедиться. Но дверь распахнулась, и я понял, что уборная совершенно пуста. Ни Спросони, ни Саши. Совершенно пусто.

У одного моего знакомого есть кот, который всегда заранее знает, когда вот-вот зазвонит телефон. Девчонка тоже вскочила перед самым звонком и скрылась из вида к тому времени, как я услышал Сашин голос. Стоя у двери в уборную и все еще держась за ручку, я вспомнил последние слова девчонки.

«Это все равно! Мы с ней – одно и то же. «

– Это страшное несчастье случилось давным-давным давно…

Я ошарашено оторвался от бумажки. По другую сторону могилы стояла Саша и смотрела на гроб с телом Фила. На ее бледном лице было выражение глухой печальной опустошенности. Слева от нее стоял Уайетт Леонард, а справа – Гарри Радклифф. Оба смотрели на меня с удивлением, и только Саша по-прежнему смотрела на зияющую перед нами яму.

Я вернулся к бумаге и словам, которые Фил просил меня прочитать на его похоронах – вступительным словам к «Полуночи. «

– Один знаменитый поэт как-то сказал: «Возможно, все драконы в нашей жизни на самом деле принцессы, которые только и ждут, чтобы мы хоть раз совершили красивый и отважный поступок. Возможно, все, пугающее нас, в глубинной сути своей является чем-то беспомощным, жаждущим нашей любви.

Но это не так. Драконам и чудовищам не нужны ни отвага, ни красота. Только страдания. Только смерть. Есть и люди, подобные им».

Будь это начало фильма, вы бы увидели актрису Вайолет Мейтланд, которая с младенцем на руках пересекает просторную, выдержанную в пастельных тонах гостиную, направляясь к широко распахнутым дверям, ведущим на балкон. Гугукая и что-то шепча малышу, она выходит на залитый солнцем просторный балкон. Отсюда, с этого высоко расположенного роскошного балкона вид открывается просто великолепный.

После нескольких мгновений, дающих нам возможность оценить и прелесть вида, и окружающий ее невыразимо прекрасный мир, женщина поднимает ребенка и с силой швыряет его с балкона вниз. Единственный звук, который мы слышим, это ее громкий выдох.

Но сейчас мы вовсе не смотрели фильм. Мы – несколько сотен собравшихся на похоронах людей – стояли у могилы, занятые каждый своими собственными воспоминаниями о человеке, которого вот-вот навсегда забросают парой сотен фунтов земли.

Почему он это сделал? Какую цель преследовал? Какая-нибудь цитата из Рильке могла бы показаться здесь даже трогательной, поскольку он являлся его любимым поэтом, да и вообще сентиментальность была вполне в духе Стрейхорна. Но вот включать в надгробную речь все вступление из такого мрачного фильма целиком, отдавало просто безвкусицей и извращением.

Саша передала мне конверт еще по дороге на кладбище. Я хотел сразу вскрыть его, но она положила свою руку на мою и сказала, что в предсмертной записке Фил просил не открывать конверт и не читать текст до самого момента похорон. Наверное, решил я, таким образом он хотел сказать нечто такое, что все собравшиеся должны были услышать одновременно, какое-то последнее очень важное его

послание. Но такого я не ожидал. Только не этой жуткой шутки, сыгранной им с нами на собственных похоронах, в те последние минуты, что многие из нас когда-либо посвятят его памяти.

Что еще было в его предсмертной записке?

... В определенный момент я погрузил в лодку все самое важное – то, что, как мне казалось, я хотел бы взять с собой в последнее путешествие в прежние дни моей жизни, через океан, раскинувшийся на тридцать или сорок лет. Все, представлявшее для меня какую-либо ценность – людей, предметы, мысли. Но вскоре, из-за последних событий (штормов!), я вынужден был начать выкидывать все эти вещи за борт, одну за другой, и теперь мой кораблик стал таким легким, что, к моему удивлению, взмыл над водой, а это означает, что им теперь почти невозможно управлять, и у меня значительно меньше шансов достичь намеченного места. Если Уэбер приедет, будь добра, попроси его зачитать на моих похоронах то, что находится в конверте. Желательно, чтобы никто, включая и вас с ним, не читал этого до церемонии.

Хотя мне это и глубоко безразлично, я все же предполагаю, что вы и мои родители захотите устроить похороны. Так вот, единственное, о чем я прошу, это именно похоронить меня, а не кремировать.

Саша, мне страшно жаль, что так получилось. Знай – ты в этом ни в малейшей степени не виновата. Ты всегда была для меня чем-то вроде тихого и ласкового шепотка.

Я люблю тебя.

Мне предстояло дочитать присутствующим предсмертное послание Фила. Я совсем уже было собрался продолжать, когда загремели первые выстрелы.

В отличие от того, что обычно рассказывают «очевидцы» происшествий в новостях, пораженные

или потрясенные люди: «Мы приняли выстрелы не то за автомобильный выхлоп, не то за взрыв игрушечной петарды, эти звучали именно как настоящие выстрелы. Три очень быстро последовавших один за другим баха. За то короткое мгновение, которое мне потребовалось, чтобы обернуться на звук, я успел заметить, что и все остальные обернулись в ту же сторону. Будто все мы точно знали, куда смотреть, с какой именно стороны пришла беда.

– Вон он!

– Чтоб его, да это же Кровавик!

Он шел прямо на нас неторопливой скользящей походкой, в черных штанах и рубашке, с серебристым лицом Кровавика. Пистолет в его руке казался огромным, как полено. Он хохотал и продолжал палить в нас. Сначала у могилы упала женщина. Потом мужчина. Убиты? Люди в панике разбегались. Вертун-Болтун, недолго думая, столкнул Сашу в могилу и спрыгнул туда же вслед за ней. Я же, совершенно ошалев от происходящего, бросился навстречу Кровавику. Этот его визгливый, пронзительный смех. Бах!

2

Мы как следует отделали его. Где-то за нашими спинами женщина все кричала и кричала: «Перестаньте, перестаньте! Вы же его убьете!» Но именно этого нам больше всего и хотелось. Бить и пинать этого сукина сына до тех пор, пока он не сдохнет, и больше никогда никому не сможет причинить вреда. Вообще-то, я не прочь подраться, но участвовать в подобном мне еще не доводилось – человек двадцать (или около того) на одного, он валяется на земле, а мы сгрудились вокруг, и каждый старается пнуть неподвижное тело, как только образуется просвет.