Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К античности восходит и взгляд, сформулированный Аристотелем, указывавшим на несовместимость деспотизма со свободолюбивым характером греков и, напротив, на соответствие этой формы правления характеру варварских народов, прежде всего враждебных персов, якобы имевших врождённую склонность к подчинению. Аристотель считал деспотизм, в отличие оттирании, исключительно восточным феноменом[329].
Как справедливо отмечает О.Ф. Кудрявцев, «северная локализация» имела целый ряд обязательных коннотаций и подразумевала соответствующие географической зоне и предсказуемые черты морального облика народа и его общественного быта. Поэтому русские как северяне по определению не могли не быть варварами. Герберштейн изображал их таковыми и «никогда не забывал, с кем имеет дело, даже если его русские знакомые были людьми, заслуживающими уважения и симпатии»[330]. Более того, подчёркивает исследователь, «этим стереотипам Герберштейн дал новую жизнь, очень выразительно иллюстрируя их умело подобранными или сочинёнными картинами русской действительности, которые он развернул и прокомментировал на страницах своего труда»[331].
По словам О.Ф. Кудрявцева, на страницах «Записок о Московии» Герберштейн «обобщил уже достаточно богатый опыт исследования и изображения русского мира, сделав его черты более живыми и наглядными…»[332] Однако необходимо учитывать, что в подобном пренебрежительном тоне описывались не только московиты. Например, аналогично изображали жителей немецких городов и земель итальянцы, относя их к «варварам»[333].
Несмотря на то, что о Восточной Европе и Руси много писали и до Герберштейна[334], именно его книга заложила традицию восприятия России как азиатского деспотичного государства[335]. Характерно, что ряд трудов появляется в одно время с книгой Герберштей-на: в середине 1520-х годов вышли трактаты о Московии Павла Йовия, Иоганна Фабри и Альберта Кампенского. Однако, как справедливо отмечает О.Ф. Кудрявцев, «единство предмета повествования отнюдь не обусловило складывание тождественных или даже близких по своей сути образов России»[336]. И всё то, что вызывало восхищение и даже зависть у упомянутых выше авторов, Герберштейном было «показано с такой стороны, которая у европейского читателя воодушевления вызвать не могла»[337]. При этом австрийский дипломат не всегда противоречил своим предшественникам в указании на факт или явление московитской жизни, хотя у него всё это получало иное освещение и служило поводом для прямо противоположных выводов[338].
Но откуда тогда такая разница в восприятии одного и того же? Здесь необходимо понимать мотивы действий Герберштей-на. Какова была его цель как дипломата? Склонить Москву к участию в совместных антитурецких действиях, для чего требовалось в том числе примирить её с Литвой, но обе посольские миссии не увенчались успехом. В «Записках» Герберштейн попытался обосновать фактический провал своих миссий свойствами самих московитов и невозможностью союзных отношений с ними[339]. Делая ставку на союз с Польско-Литовским государством, он должен был показать в неприглядном свете страну, враждебную этому государству[340].
Поэтому если в сочинениях Альберта Кампенского, Иоганна Фабри и Павла Йовия была предпринята попытка диалога цивилизаций, то на страницах книги Герберштейна отношения двух разных миров представлены гораздо более напряжёнными. Всё в России, по Герберштейну, было отмечено печатью неполноценности, не только её политическое и общественное устройство, религия и мораль, но и сами жители[341].
При этом надо понимать, что Герберштейн был человеком образованным, до поездки в Россию видел едва ли не всю Европу, был прекрасным знатоком истории, читал на языках славянских народов и говорил по-русски, однако на страницах своих «Записок о Московии» он создал образ ужасной фантастической страны, вовсе не похожей на Русь реальную. Русский историк И. И. Иванов задаётся резонными, хотя и риторическими вопросами: «Но почему же Герберштейн, перечитывая русские летописи, всё-таки не вычитал основных фактов нашей истории? Почему он точно не знает, когда началась русская земля, а о монгольском иге рассказывает прямо небылицы? <…> Вы знаете, что в Киеве в XVI веке не было ни одной целомудренной девочки старше семи лет? Вы знаете, что во всём Московском государстве нет другой дичи кроме зайцев, никаких ягод и плодов кроме орехов <…> А то, что русские преисполнены продажности, хитрости, клятвопреступлений, разврата, пьянства, нечего и говорить. Удивительно, как послы целыми уехали из этого разбойничьего становища и ещё в другой раз навестили его!»[342]
«Записки о Московии» стали очень популярными, во второй половине XVI века публиковались в среднем раз в два года, всего же известно двадцать два издания. Благодаря авторитету автора и многочисленным переизданиям именно эта книга коренным образом изменила европейскую точку зрения на Московскую Русь и положила начало расхожему мнению о «русской тирании». Герберштейн одним из первых оспорил мнение, что «Московия» является частью Европы и предложил относить её к Азии: «Если провести прямую линию от устья Танаиса (Дона — Н.Т.) к его истокам, то окажется, что Москва расположена в Азии, а не в Европе»[343]. Статус «азиатов» позволил соединить «русскую» и «ту-редкую» опасности и объединить эти народы в едином образе врага Европы. По утверждению дипломата, за раскол церкви русские ненавидят католиков «более, чем даже магометан»[344].
Под пером Герберштейна вместо «подлинных христианских государей» русские правители предстали перед западным читателем средоточием всех человеческих пороков, настоящими «антиправителями». Деспотичность власти, бесправие и всеобщее рабство подданных, псевдобожественность власти[345] как апофеоза всеобщей лжи, — таковы характеристики Герберштейна. По его словам, никто из государей не мог сравниться по полноте власти с московским князем: «Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира. <…> Всех одинаково гнетёт он жестоким рабством»[346]. При этом деспотическая власть носит всеохватывающий характер: «Свою власть он применяет к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно по своей воле жизнью и имуществом каждого из советников, которые есть у него; ни один не является столь значительным, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле»[347]. В конце того же века А. Поссевино писал: «Великий князь всё держит в своих руках: города, крепости, сёла, дома, поместья, леса, озёра, реки, честь и достоинство <…>
