Парадный этаж - Жан-Луи Кюртис

— Черт возьми, тем лучше! Нужно пользоваться жизнью.

— Именно так я и считала.

Они обменялись взглядами, в которых было мало нежности, но это длилось всего лишь мгновенье. Когда они закончили чай, Сесиль спросила его, не хочет ли он перебраться домой.

— Сегодня, во всяком случае, я провожу вас, — ответил он. — Но пожалуй, денек-другой еще поживу в гостинице…

Ее губы чуть тронула улыбка: это так характерно для Бернара — держать людей в неизвестности, всегда оставлять про запас резервную полосу, лазейку… Главное, чтобы никто не посягнул на его свободу!

Улица Корделье, как всегда, выглядела очень горделивой со своими домами XVIII века, своими булыжными мостовыми, которые не принесли в жертву макадаму. Эта улица находилась «под охраной» как памятник старины, и те, кто жил здесь, заботились о ней — у них имелись к тому возможности. Встреча с родным домом породила в душе Бернара смешанное чувство: ведь он был не слишком-то счастлив в его стенах. Внутри дом несколько подновили; все было освежено, омоложено, но в меру, чтобы не нарушить ощущение устоявшегося богатства, респектабельности, которое всегда вызывало это почти сеньориальное жилище. Леон и его семья занимали парадные покои, Сесиль и гувернантка — третий этаж; в апартаментах под крышей жил Арно. Залы для приемов были огромны. Ими пользовались лишь в самых торжественных случаях. В повседневной жизни вполне обходились более скромными гостиными. Войдя, Сесиль тут же повернула ручку радио.

— Ты не возражаешь? — спросила она Бернара. — Мне нужно прослушать эту передачу. К тому же она уже началась, мы немного опоздали.

Она села. Мисс Хопкинс, должно быть, знала, что их ожидает, потому что лицо ее озарилось, словно она приготовилась внимать небесному хору. Она тоже села. Вдруг из приемника, модулируя своего рода жалобу, прерываемую приглушенными рыданиями, донесся женский голос, глубокое контральто. В первое мгновенье Бернар подумал, что передают какой-то спектакль, возможно античную трагедию; и он даже отметил про себя, что актриса немного переигрывает, но почти тотчас был разубежден самим текстом, усомниться в современности которого было просто невозможно. И действительно, плакальщица, обращаясь к собеседнице, которую она называла Иоландой, говорила как-то странно, ибо речь ее, резко акцентированная, словно набегала волнами, — эту манеру усвоили ныне некоторые слои парижан и дикторы радио, что заставляет иностранцев думать, будто французский язык является языком сильного тонического ударения, как немецкий или английский, — так вот, плакальщица говорила:

— …Да, Иоланда, первое сообщение, которое мы прежде всего должны сделать нашим слушательницам, первое, о чем нам нужно поведать, сообщение прискорбное, я осмелюсь даже сказать, повергающее в отчаяние…

Здесь Иоланда попыталась вставить слово:

— Как и вы, сегодня утром я была опечалена, когда узнала…

— Опечалены? (Первая плакальщица с незаурядной энергией перебила свою собеседницу. Чувствовалось, что она не терпит, когда ее прерывают в самый разгар ее страстного монолога.) Я была потрясена! Я просто ничего не могу делать сегодня, я хожу как неприкаянная… Дорогие подруги, сегодня на другом конце планеты произошло событие, которое, я уверена, вы воспримете как личное горе, как скорбную весть.

Пауза. Напряженное ожидание становится невыносимым. Потом медленно, каким-то сломленным, монотонным голосом:

— Умер президент Альенде.

Новая пауза. Нужно дать слушательницам время преодолеть оцепенение; тем, кто слишком чувствителен и, может быть, упал в обморок, прийти в себя. Иоланда, коварная, циничная женщина, воспользовалась этим, чтобы снова завладеть микрофоном:

— Как вы, возможно, догадались, дорогие подруги, военный путч…

Завывание первой плакальщицы:

— Путч правых экстремистов, вдохновленный правящим классом…

У Иоланды решительно нет сил бороться; побежденная, она безропотно соглашается отдать микрофон своей сопернице, которая теперь объясняет слушательницам природу заговора, расстановку сил, рассказывает о сопротивлении оказавшегося в осаде Альенде, о еще малоизвестных обстоятельствах его смерти…

От удивления Бернар плюхается в кресло. Он спрашивает жену:

— Скажи же наконец, это что, Франсина?

Приложив палец к губам, Сесиль приказывает ему молчать. Она берет программу ОРТФ, протягивает ее Бернару, указав название передачи, которую они слушают. Это была еженедельная передача, предназначенная для женщин, передача, в которую Франсина и Иоланда, рассказывающие о событиях недели и комментирующие их, «внесли живую струю».

Но вот они покончили с политическими событиями. Иоланде удалось завладеть микрофоном, но лишь для того, чтобы поговорить о новых детских пеленках, которые должны значительно облегчить труд молодых матерей. Франсина не соблаговолила вмешаться. По-видимому, вопросы домашнего хозяйства она предоставила своей коллеге. Для себя она сохранила политику и культуру, две животрепещущие темы современности. После пеленок обе женщины, не слишком перебивая друг друга, завели разговор о противозачаточных средствах. Франсина советовала пользоваться «стерилетом», а не прибегать к пилюлям. Иоланда склонялась к пилюлям, но при условии соблюдения диеты, потому что пилюли способствуют полноте. После этого краткого курса прикладного мальтузианства Франсина воскликнула:

— А теперь перейдем к духовной жизни! Что же знаменательного произошло на минувшей неделе?

По ее мнению, единственное замечательное событие в области духовной жизни имело место в гараже на окраине Парижа, где молодая труппа исполняла «Nitchevo», свое коллективное сочинение. Речь шла о почти «брехтовской оратории», разоблачающей гнет царизма в 1904 году. «Оратория» — из-за лиризма текста, из-за того, что актеры прибегают к речитативу. «Брехтовская» — по критическому осмыслению событий во времени. Действие происходило среди бурлаков на берегу Волги, но «причастность» к современности была очевидной. Невольно даже возникал вопрос, как, благодаря чьему недосмотру этот подрывной спектакль получил государственную субсидию. Здесь явно произошло какое-то недоразумение. Франсина издала мятежный смешок — прямо-таки Тиль Уленшпигель! — как бы намекая, что введенное в заблуждение министерство культуры, дав субсидию, заполучило революционное произведение, которое ставит под сомнение «всю систему»… Ибо нетрудно догадаться, что гнет, заклейменный в «Nitchevo», — не только гнет царизма и он существовал не только на берегах Волги… Дальше этого дерзкого провокационного намека Франсина не пошла: борьба против власти должна оставаться приглушенной, еще не время выходить на улицу…

— Во всяком случае, — вскричала она, — слушательницы Парижа и парижских пригородов, бросайте все дела, спешите увидеть «Nitchevo», — и несколько властно, непререкаемым тоном, устрашающе, как бы подразумевая: «Если вы не пойдете туда, вы или непросвещенные дуры, или реакционные мерзавки», она заключила двумя словами сухо, почти угрожающе: — Это must.

Передача окончилась.

Сесиль выключила радио, потом повернулась к мужу, еще не обретшему от потрясения дара речи. Можно было ожидать, что она скажет что-нибудь вроде: «Ну как? Что ты думаешь о нашей Франсине? Тебе было интересно?» Но ничего подобного не произошло Безапелляционным тоном она изрекла:

— Первоклассно. Право, Франсина превосходно работает!

Мисс Хопкинс горячо выразила свое согласие, много раз кивнув головой с энтузиазмом, как это чувствовалось, вполне искренним.

— О, я нахожу ее замечательной! — воскликнула она.

А ведь она, наверное, давно была неизменной слушательницей этих передач; но существуют великодушные натуры, восторженность которых не притупляется привычкой.

— Я не могу опомниться, — пробормотал Бернар.

— От чего же?

Он пожал плечами, неопределенно развел руками:

— От всего. Во-первых, от того, что Франсина выступает по радио. Я думал, она выполняет какую-нибудь небольшую секретарскую работу или что-нибудь в этом роде, но что она ведет передачу… А потом от того, что она говорит такие вещи, как говорила сейчас…

— Ах, вот как! Что же в этом такого уж удивительного?

Бернар в упор с интересом посмотрел на жену, словно пытался понять, что происходит.

— А тебя это не удивляет? — спросил он.

— Нет, ни капли.

— Ты находишь вполне естественным, что она ревет белугой, узнав о смерти иностранного политического деятеля?

— Бернар! — с упреком воскликнула Сесиль. — Не будь тривиален. Она не ревела белугой. Просто она была, как и ты, я полагаю, как и все мы, потрясена…

— Потрясена? — повторил ошеломленный Бернар. — А ты, ты тоже потрясена? Смертью Альенде? — Он встал, сделал несколько шагов по комнате, как бы желая убедиться, что вещи не обрушиваются, землетрясения нет, планета не сошла со своей орбиты. — Но, — снова заговорил он, остановившись перед Сесиль, — когда умерла твоя мать, ты — я помню это очень хорошо — ничуть не была потрясена. Ты приняла это разумно, с непоколебимым мужеством, со смирением, достойным подражания…