Антихристово семя - Андрей Сенников

лопнули, просыпая белёсые семена: какие угодили в ступку, иные просыпались. Человечек отпустил обмякший корешок, ухватил другой. Ощерился. Зубы у него были крупные, лошадиные. С зелёным камнем у коричневых дёсен. Он поднёс извивающийся корень ко рту. Скусил. Волна дрожи прошла по отростку, с откуса брызнул чёрный сок. Старик подставил ступку, сцеживая густую жижу, сжимая и поглаживая обрубок, как коровий сосок.

Когда по-над краем заплескало, пролилось, старик бросил корень.

Отростки обмякли, втянулись в окна. Дед помешивал пестом, роняя густые капли на пол, и бросая колкие взгляды на пленников из-под кустистых, мшистых бровей. Приготовления к богомерзкому таинству заканчивались.

Васька угадал это в миг, как торопливо заходили у старичка руки, дёргано, суетливо; как приподнялись покатые плечи; как зашевелился пух вокруг плеши; как наново задёргался нос с бородавкой, словно клюв у падальщика. Столбы с опутанными казаками замерли, да и Рычков более не ощущал колыхания и качки. Мхи в углах засветились зеленовато-синими, гнилушкиными огнями, от пола до самой кровли…

Кровь застучала в виски сильно, с оттягом. Холодный пот потёк по спине. Ай да унтер! Вот Васька гвардеец, чёрт ловок! Исполнил наказ господина майора, Ушакова Андрея Ивановича! Понудил выказать себя того, кто «знать не знает никакого, анператора…», а заодно и «царя-батюшку, Петра Ляксеича». Только конец один — в пень головой!

Старик вдруг вытянулся, разросся в две сажени. Раздались плечи, протянулись руки, и ступка в огромных лешачьих ладонях сказалась не больше напёрстка. Он поворотился к Ваське спиной. Потянулся направо ступкой.

— Ыы-ы-ы-ы! — замычал Весло, завертел головой так сильно, что побежала кровь со лба, из-под гибких пут.

Шило задёргался, норовя качнуться к побратиму, на выручку. Вздулись на шее жилы, толщиной не менее пут, тяжёлой синий кровью налилось лицо. Всё тщета. Старик подносил ступку ко рту Весла. Тот отворачивал голову и косился круглым жеребячьим глазом. Пот и кровь стекала за ворот. Тесёмка нательного креста потемнела. Ступка коснулась сжатых губ казака. Он было дёрнулся, но движение это отразилось только в глазах. Зашевелилось у него за плечами, словно жирные черви поползли по щекам корешки, ощупывая искажённое мукой и животным ужасом, лицо. Обхватили нос, зажали. Посунулись в рот, растягивая мокрые губы в балаганную гримасу. Запутались в куделях мокрой бороды, дёрнули…

В распахнутый рот, меж зубов казака старик наклонил ступку, заливая Веслу дыхание.

Рычков видел, как замер острый, заросший волосом кадык, как Весло тужился выкашлять жижу, но не утерпел. Заглотил. Старик отнял чару, унялись корешки, отпустили. Казак плевался и отхаркивался. Слеза выкатилась на грязную щёку.

— Что, брате?! Что!? — кричал десятник, дёргаясь в тисках, не обращая внимания на подступающего к нему неприятеля, но вскорости принуждён был замолчать — корни облепили голову. Богомерзкое причастие продолжалось. Поднимались морщинистые руки, опрокидывалась посудина. Шевелились, отдельной жизнью живущие, травянистые пряди на затылке. Плевались и исходили на кашель казаки, но треклятый старик не отходил, пока не уверялся в том, что пойло его проникло внутрь.

Сморщенное лицо всплыло перед Васькой.

Лишайники наползали на виски и щёки, шевелились кустистые брови. Изумрудный свет лился из глаз с двойным зраком — искристыми, сияющими огнём, точками, — плывущим в зелени куда похочет.

Рычков ухмыльнулся. Закусил край трухлявой посудины и что было сил втянул в себя духмяную жидкость. Рот обожгло терпким холодом, в горле заскребло и провалилось в живот тёплым комком.

Старик съёжился до своих полутора аршин. Ступа в руках рассыпалась, стекла ручейками праха в щели половиц. Он уселся на престол, сдвинув книгу в позеленевшем окладе, и совсем по-стариковски уперев сморщенный кулачок в скулу, замер в согбенной неподвижности: усталой и всезнающей.

Гасли мхи в углах и теперь только тлели редкими огоньками. За стенами снаружи разошлось, расступилось и более не скрипело, не ухало и не рвалось. Даже дождь утих, и только липкие сумерки боязливо проползали внутрь через оконца.

В животе у Рычкова грело и толклось, ворочалось и затихало, чтобы шевельнуться вновь, разбежаться колкими огоньками по телу, обжечь и… угаснуть. Наконец, ломота в теле и всех членах совсем заглушила все прочие чувства, оставив только горькую, шершавую оскомину под языком. Казаки озадаченно смотрели на него, и косились друг на друга.

— Ну и что?! — гаркнул Рычков. — И долго нам тут болтаться, как говну в проруби?! А, старче? Ты кто таков сам?! Нектарий?! Вёрса?!

Он ожидал натяжения удавки, давления, что, наконец, путы растянут его как на дыбе, вывернут суставы, разорвут жилы и бросят изжёванной куклой в ноги зелёному старичку, к подножию престола. Он ожидал окрика, грозного взгляда, наказания и, может быть, смерти, но никак не того, что случилось…

В первую голову соскочил с престола старичок. Бойко, живенько, как не было сейчас перед ними воплощения старческой немощи.

А следом завыл Весло.

Завыл дико, как смертная тоска рвётся из волчьей петли вместе с пойманным хищником.

Казак выпучил глаза, со рта вместе с воплем летела коричневая слюна. Что-то кричал Шило, Лычко вытягивал шею, заглядывая, через десятника, и Рычков трезво отметил, что у Лычко, как и у него — ослабли путы, придерживающие голову. Он тут же позабыл об этом.

Вой вытянул из Весла фонтан горловой крови. Алая, пузырящаяся волна с плеском обрушилась вниз, обдав доски и малорослую фигурку чёрно-багровыми брызгами. Старичок приплясывал в омерзительном нетерпении и всплёскивал костлявыми ладошками.

Чекмень и рубаха на казаке вдруг вспучились невидимыми остриями. Кожа над открытой ключицей лопнула, разошлась, и наружу проклюнулся мокрый побег с кроваво-зелёными почками. Шевельнулся и потянулся, распрямляясь и с треском пуская побеги. С лопнувших почек сыпалась шелуха. Выскочил глаз и повис на нити, а из глазницы полезла веточка, утолщаясь и извиваясь новыми отпочкованиями. Весло уронил голову. Кожа высыхала, лопалась и деревенела извивами. С треском рвалось платье, в клочья разлетелась патронная сумка. Тело казака ощетинилось шевелящимися побегами и теряло человеческие очертания. Грохнули каблуками свалившиеся сапоги, размотались портянки, ноги слепились, белые ступни срослись и выбросили к полу истончающиеся корневища, которые осторожно ощупывали щели в половицах…

— Вöр-ва придоша… — приплясывал карлик в ногах умирающего казака. — Вöр-ва придоша…

Рычков сморгнул, не поверил ушам, а потом волна зловония ударила ему в ноздри, захлестнула с головой. Он не услышал, как закричал Лычко, задёргался, раздираемый изнутри корнями и ветками…

«Тебе, в душу твою вкладываю слово божеское…» — бился в голове юродивый речитатив Степашки, и слышалось, как осыпаются из изъязвленной спины белые черви. Как трещит одёжа Лычко, и грохочет об пол оружейная справа…

«…коли душа у тебя унавожена благочестием и ищет спасения, орошена слезами страдания и страждет жизни