Попугай Флобера - Джулиан Барнс

Я честен и надежен. Когда я работал врачом, я не отправил на тот свет ни одного пациента, а это, поверьте, больше, чем похвальба. Люди доверяли мне, во всяком случае, они постоянно обращались ко мне. Я был милосерден и чуток с умирающими. Я никогда не был пьяным, то есть не напивался до бесчувствия, не выписывал рецептов для несуществующих пациентов и не приставал к женщинам в своей операционной. Похоже, что я святой из гипса. Но это не так.

Нет, я не убивал свою жену. Полагаю, кое-кому из вас могла прийти в голову такая мысль. Сначала вы узнаете, что моя жена умерла; затем, спустя какое-то время, я говорю, что не убил ни одного из своих пациентов. Ага, тогда кого же он убил? Вопрос кажется вполне логичным. Как просто дать повод для всяких предположений. Есть некий тип по имени Леду, который злонамеренно распускает слухи о том, что Флобер покончил жизнь самоубийством. У многих он отнял немало драгоценного времени, убеждая их в этом. О нем я расскажу вам позднее. Теперь о моей точке зрения на то, какая информация полезна и является правдой. Или я должен прежде всего рассказать о себе столько, чтобы убедить вас и заставить поверить в то, что я так же не убивал своей жены, как Флобер не кончал жизнь самоубийством, или все же можно Поставить на этом точку? Хватит, достаточно, не надо больше. J'ysuis, j'yrest. [12]

Я мог бы последовать примеру Мориака и рассказать вам, как я воспитывался на книгах Уэллса, Хаксли и Шоу; как я отдавал предпочтение Джордж Элиот, а вовсе не Теккерею и Диккенсу, что я люблю Орвела, Харди и Османа и терпеть не могу Оден-Спендер-Ишервудскую компанию (проповедующую социализм в виде реформы закона о гомосексуализме); как я до самой смерти буду хранить в сердце Вирджинию Вулф. Молодежь? Сегодняшнее поколение? Кажется, каждый из них делает хорошо только одно дело, не понимая, что литература зависит от того, что одновременно хорошо делается несколько дел. Я способен говорить долго на все эти темы; мне было бы приятно рассказать, что я думаю и как понимаю мысли и чувства мсье Джеффри Брэйтуэйта. В чем значение этого джентльмена?

Лучше я переменю тему и поговорю совсем о другой версии. Однажды один итальянец писал о том, что критик тайно лелеет мечту убить писателя. Правда ли это? В какой-то степени да. Мы все ненавидим золотые яйца. Снова эти золотые яйца, слышим мы недовольный ропот каждый раз, когда хороший писатель написал очередной хороший роман. Разве не достаточно омлетов было у нас в этом году?

А если не это, то немало критиков возымели желание быть диктаторами в литературе, распоряжаться прошлым, спокойно и, по собственному почину, определять будущие пути искусства. В этом месяце все должны писать о том-то, но в следующем месяце никто уже не может писать об этом. Такой-то автор не может быть переиздан без их разрешения. Все копии этой соблазнительно дурной книги должны быть немедленно уничтожены. (Вы думаете, я шучу? В марте 1983 года газета «Либерасьон» потребовала, чтобы французский министр по правам женщин добавила к своему списку книг, «разжигающих сексуальную ненависть», следующие книги: «Пантагрюэль», «Джуд Незаметный», поэмы Бодлера, всего Кафку, «Снега Килиманджаро» и, конечно же, «Мадам Бовари».) И все же сыграем. Я хожу первым.

I. Не будет больше романов о путешественниках, которые волей судьбы будут отброшены назад к состоянию «природного», естественного существования человека, который беден, наг и раздвоенное существо. Вполне достаточно одного рассказа в этом жанре; он будет той пробкой, которая прочно заткнет бутылку. Я его сам для вас напишу.

Где-то на необитаемом острове несколько путешественников потерпели корабле— или авиакрушение. Среди них оказался один здоровяк: высок ростом, физически крепок и пренеприятнейшего нрава. При нем к тому же было ружье. Он велел остальным вырыть яму в песке и всем жить в ней. Время от времени он извлекал из ямы кого-нибудь, мужчину или женщину, убивал и съедал. Ему нравилась эта еда, и он становился все сильнее и толще. Когда он съел последнего из своих пленников, его стало беспокоить, чем он будет питаться дальше и как проживет. На его счастье, на горизонте появился самолет и спас его. Вернувшись домой, он сообщил всем, что он единственный из уцелевших после катастрофы и ему удалось выжить, питаясь ягодами, листьями деревьев и корнями. Все были поражены его прекрасным физическим состоянием, и лавки, торгующие вегетарианскими продуктами, украсились его портретами. Он остался неизобличенным.

Видите, как легко это написать и как это увлекательно? Вот почему я запретил бы этот жанр.

2. Более не будет романов о кровосмешении. Даже самых скабрезных.

3. Никаких романов, действие которых происходит в помещениях, приспособленных для совершения насилия. Пока еще в данный момент этот жанр невелик, но в последнее время, как я заметил, тема насилия все чаще появляется в рассказах. Необходимо прекратить это в зародыше.

4. Ввести двадцатилетний запрет на романы, написанные в Оксфорде и Кембридже. И десятилетний — на романы в других университетах. Можно не трогать беллетристику в политехнических высших школах (но никаких поощрений и субсидий); не стоит запрещать создание романов в начальных школах, а в колледжах ввести десятилетний частичный запрет на беллетристику (одна книга на автора) и частичный запрет для старшекурсников на романы о современной истории (тоже одна книга на автора). Полный запрет на романы, где главным героем является журналист или ведущий телевизионной программы.

5. В Южной Америке ввести систему квот на художественную литературу во избежание широкого распространения туристского стиля барокко и черной иронии. О близкое соприкосновение нищеты и дорогостоящих принципов, религиозности и бандитизма, удивительной гордости и необъяснимой жестокости! О диковинная птица даикири, высиживающая яйца на собственном крыле; чудо-дерево фредонна, чьи корни растут с концов ветвей; волокна этих корней помогли горбуну с помощью телепатии оплодотворить надменную жену хозяина гасиенды. А оперные залы, ныне заросшие тропической зеленью джунглей! Позвольте мне постучать по столу и пробормотать: «Пас!» Романы, написанные в Арктике и Антарктиде, будут получать поощрительные гранты.

6. а) Никаких описаний сцен плотских наслаждений человека с животным. Женщины с черепахой, например, чье нежное соединение символизирует попытку чего-то более прочного, что может укрепить те тонкие, как паутина, нити, которые некогда связывали мир воедино в мирном содружестве. Но только не так;

б) Никаких сцен плотских связей между мужчиной и женщиной (по типу черепашьих, если так можно сказать) в душевой. Я требую этого из чисто эстетических соображений, да и медицинских тоже.

7. Не надо книг о малых, уже забытых войнах в дальних концах Британской империи, в которых мы мучительно усвоили, во-первых, что англичане умеренно жестоки, а во-вторых, что война — это отвратительное занятие.

8. Никаких романов, в которых рассказчик или кто-то из персонажей обозначены просто инициалами. Но, увы, они продолжают это делать!

9. Не должно быть романов, рассказывающих о других романах. Никаких «Современных версий», переписывания, продолжения или приписывания. Нельзя из-за смерти автора неоконченную им книгу со всеми ее замыслами оставлять другому автору. Напротив, каждый автор должен повесить над своим камином связанное из разноцветной шерсти напоминание: «Каждый сам вяжет свой узор».

10. Необходим двадцатилетний запрет на Бога; вернее, на упоминания о нем — аллегорические, метафорические, иносказательные, намеком, неточные или двусмысленные. Бородатый главный садовник, неустанно ухаживающий за яблоней, мудрый старый капитан, который никогда не торопится выносить приговор, тот, кому тебя еще не представили и от кого у тебя мурашки бегут по телу, как в Главе 4… всё это должно быть упрятано как можно дальше, всё до единого. Бог разрешается лишь в виде святого, которого страшно сердят тяжкие грехи человека.

Итак, каким нам видится прошлое? Удаляясь, оно еще больше оказывается в фокусе и привлекает наше внимание? Некоторые думают, что это так. Мы многое познаем, знакомясь с необычными документами, с помощью ультрафиолетовых лучей читаем полустертые письма и при этом, свободные от предубеждений современников, лучше их понимаем. Так ли это? Я не уверен. Обратимся к интимной жизни Гюстава. Долгие годы предполагалось, что «медведь из Круассе» покидал свою берлогу только ради Луизы Коле. «Единственный серьезный сентиментальный эпизод в жизни Флобера», — заявил Эмиль Фаге. А потом появилась Элиза Шлезингер, занявшая неприступную нишу в сердце Гюстава, тихо горящий огонь, страсть его юности, так и оставшаяся несбыточной мечтой? Внезапно появились какие-то письма и статьи в египетской прессе. Жизнь наполнилась актрисами, стало известно о постельной сцене с Буйе, Флобер сам признавался в своей слабости к мальчикам в каирских банях. Наконец, перед нами он предстает как человек, далеко не чуждый плотских наслаждений: он амбисексуален, многоопытен.