Прогулки по Испании: От Пиренеев до Гибралтара - Генри Мортон

В старости Гойя жил вместе с родственником на окраине Мадрида, в симпатичном домике, чьи стены он покрыл серией безумных и пугающих картин, написанных белым, серым и черным: картин с ведьмами, призраками, омерзительными демонами и привидениями, великаном, пожирающим обнаженное тело, чью голову он уже откусил, и прочими подобными сюжетами — видениями истеричного ребенка, напуганного темнотой. Из-за этого многие уверены, что художник окончил свои дни в безумии.

«Бывают дни, когда я прихожу в такую ярость, — писал Гойя в тот период, — что ненавижу и себя». Его мрачные видения искусно отслоили от стен старого дома, и сейчас они занимают целый зал в Прадо. Они кажутся выплеснутыми той ненавистью и яростью, которую художник испытывал ко всему. Он умер в возрасте восьмидесяти двух лет в добровольном изгнании в Бордо.

Гойя обладал вспыльчивым нравом. Его портрет в пожилом возрасте — портрет злобного старика в шляпе-боливаре, неисправимого грубияна и скряги, настоящего Скруджа. История о том, как он швырнул в Веллингтона гипсовой отливкой, когда герцог позировал ему в Мадриде, не подтверждена, но в этом нет ничего невозможного. Веллингтон ненавидел позировать художникам, которым, как он считал, никогда нельзя доверять в военных деталях (однажды он вызвал сэра Томаса Лоуренса и, не стесняясь в выражениях, велел тому исправить меч на картине). Если он так же повел себя с Гойей, старый грубиян, когда-то писавший Бурбонов во всем их загнивающем великолепии, наверняка не стерпел пренебрежения иноземного генералишки! К сожалению для любителей «перчинки», запись от руки одного из родственников Гойи на обороте странно бесплотного портрета Веллингтона в Британском музее свидетельствует, что этот набросок послужил основанием для трех рисунков маслом: конного портрета, который можно увидеть в Эпсли-хаусе на Пикадилли; портрета со шляпой, сейчас находящегося в Соединенных Штатах; и портрета без шляпы, предоставленного на время Национальной портретной галерее. На всех трех картинах мы видим восхитительно незнакомого Веллингтона, бабушка которого вполне могла быть испанкой.

Я направился в залы, где выставлены работы Гойи ранних лет, королевские портреты. Здесь громы девятнадцатого века еще не слышны. Соловьи поют в Аранхуэсе, и переливы менуэта мешаются с шепотом фонтанов, ибо веку восемнадцатому еще продолжаться несколько лет. Благодушный Карл IV стреляет по воробьям за оградой Сан-Ильдефонсо, Мария Луиза вешает очередной Большой крест на бычьи плечи своего героя, юный Фердинанд полон ненависти к матери и ее любовнику — а далеко от этих домашних сцен нищий молодой корсиканский лейтенант по фамилии Бонапарте только что написал свое сочинение о счастье, в котором весьма скрупулезно перечисляет опасности честолюбия. Наполеон, имея в союзниках Марса, был в 1791 году лейтенантом, а Мануэль Годой гораздо лучше ладил с Купидоном — и к тому времени уже стал генералом.

Когда я смотрю на портреты Карла IV и его семьи, то изумляюсь, как случилось, что Гойя единственный из придворных художников оказался свободен от необходимости идеализировать и льстить. Такие картины всегда заказываются и пишутся с расчетом на грядущие поколения: поза должна быть воинственной, пухлая ручка — протянутой к воображаемым полкам; а если красота не задержалась на челе королевы, то можно хотя бы попытаться это исправить вложением в образ изрядной доли величественности — но только не у Гойи. Он рисовал то, что видел, и в результате королевская фамилия, по словам Готье, выглядит на портретах словно семья бакалейщика, выигравшего большой приз в лотерею. Карлу IV повезло больше других: грубоватый, глупый, но добросердечный старый помещик, который мог охотиться с Джорроксом[13]; но что мы можем сказать о престарелой Афродите — Марии Луизе? Она похожа на одну из некрасивых сестер Золушки: жадная сварливая баба, с толстыми руками, обнаженными до плеч, которые, однако, когда-то находили неотразимыми. «Я не могу удержаться от похвалы красоте рук королевы, ибо они действительно совершенны», — писала мадам Жюно, чей муж одно время служил послом в Испании. Мне также вспомнились слова Наполеона, который, увидев Марию Луизу в первый раз, написал Талейрану: «Королева несет свою историю на лице, и стоит ли говорить больше?»

Но в Прадо кое-чего не хватает. Где же «несравненный Мануэль», где фаворит, который был подлинным королем Испании и чья скандальная связь с королевой вызвала восстание после отречения Карла IV? Какая жалость, что великолепное и беззастенчивое исследование Годоя Гойей нельзя перенести в Прадо из Real Academia de Bellas Artes[14] и тем дополнить земную троицу. Стоит сходить в академию и посмотреть на Годоя в маршальской форме, не стоящего, как подобает воину, а полулежащего — что весьма соответствует образу — на двухместном диванчике, или dos-a-dos. Жирные ноги фаворита вытянуты, словно лосины и сапоги ему тесны, пухлая ручка безвольно свисает со спинки дивана, вызывая в воображении не меч, выхватываемый из ножен, а щечки, по которым она похлопывает; и в целом от этого человека исходит ощущение сытости, праздности и изнеженности.

Годой был сыном обнищавшего дворянина из Бадахоса и, должно быть, выглядел весьма привлекательно в восемнадцать лет, когда королева впервые увидела его крепкие бедра в обтягивающих лосинах и широкую грудь под гвардейским мундиром. Марии Луизе тогда было тридцать четыре года. Через двенадцать лет Мануэль Годой стал не только одним из богатейших людей Испании, но также премьер-министром и, конечно, самым могущественным и ненавидимым человеком в стране. Король был предан ему не меньше, чем королева, и это взаимное притяжение не разрушилось даже изгнанием и бедностью. Годой был авантюристом, но он обладал талантом к интригам, сердечностью и бурлящей жизнерадостностью — и при бесцветном и мрачном дворе Бурбонов сверкал, словно юный Вакх. Французские и испанские писатели — ибо на английском о Годое написано мало — часто строили домыслы о супружеской слепоте, которой страдал Карл IV. Кажется, этот монарх придумал любопытную и оригинальную теорию: короли, по счастью, свободны от волнений, одолевающих обычных мужей, поскольку для королевы невозможно унизиться до мужчины низшего ранга. Его величество, очевидно, больше разбирался в охоте, чем в истории. Ничто не могло поколебать его точку зрения, и попытки открыть ему глаза быстро пресекались, хотя вся Европа сплетничала о поведении супруги испанского монарха.

Крах случился среди рощиц и садов летнего дворца. Годой попал в затруднительное положение, когда позволил пройти через территорию страны в Португалию французским войскам, которые вошли в Мадрид в 1808 году — во главе с Мюратом. Толпа обезумела от радости, посчитав, что французы пришли сокрушить Годоя и сделать королем Фердинанда. Требуя крови Годоя, толпа ринулась в Аранхуэс, в тридцати милях от Мадрида, где тогда располагался двор. Когда настала ночь, дворец Годоя взяли штурмом. Упитанный фаворит забрался под груду тряпья на чердаке и просидел там день или два, после чего, снедаемый жаждой и усталостью, передал себя в руки перепуганной стражи. При попытке бегства с двумя солдатами, пытавшимися спасти фаворита от желавших его убить, весь в крови и в изодранной в клочья одежде, Годой очутился на соломе в конюшне. Полный мстительного триумфа, юный Фердинанд, который многие годы ненавидел Годоя, перед которым его мать расточала богатство и честь Испании, пришел насладиться своей победой. Хотя король решил отречься от престола, его единственной тревогой и заботой было: «Что случилось с дорогим Мануэлем?» И здесь история словно делает неверный поворот. Годой должен был погибнуть от рук Фердинанда и его партии, и без сомнения, так бы и произошло, когда бы не появился Мюрат и не спас низложенного фаворита. Издалека, из-за Пиренеев, пришел четкий приказ маленького человека в зеленом мундире и с завитком волос на лбу: короля, королеву, Годоя и Фердинанда следует немедленно отослать в Байонну.

Приказ был циничен и не сулил ничего хорошего испанским правителям, но как бы удивился автор этого приказа, узнай он, что подарил еще сорок три года жизни Мануэлю Годою! Фавориту тогда был сорок один год. Он прожил тридцать лет после того, как Наполеон умер на острове Святой Елены, треть века после смерти Карла и Марии Луизы и на десять лет больше, чем юный Фердинанд. Ему выпало жить в мире, который забыл его, странным пережитком века свечей и менуэтов. Когда Годой умер, улицы уже освещались газом и повсюду пыхтели локомотивы с высокими дымовыми трубами; ему было восемьдесят четыре, и шел четырнадцатый год правления королевы Виктории, год Всемирной выставки — 1851-й.

Однако мысли о столь отдаленном будущем никого не волновали 30 апреля 1808 года, когда несколько старинных испанских карет, покрытых пылью, вкатились в Байонну, а французские войска взяли «на караул» и пушки крепости прогремели королевским салютом. Наружу выступил Карл IV, седовласый, ревматичный, величавый и самоуверенный даже в поражении, затем Мария Луиза, выглядевшая встревоженной; тут они оба увидели среди сановников, собравшихся их приветствовать, «несравненного Мануэля» и бросились в его объятия. Есть Бог на небесах — они трое снова вместе!