Очередь - Ольга Грушина

Сглатывая горечь во рту, Сергей полез за бумажником.

— Новенький? Что-то я тебя раньше не видал.

— Ага, с ночной сменой вот помогаю.

— С ночной сменой — это правильно! Тут, понимаешь, кое-кто бухтит: не может такого быть, чтобы продажу билетов в час ночи открыли. А я им говорю: кто ж его знает, дело тонкое, не угадаешь, и вообще человек надеждой жив… Можно у тебя стрельнуть? И огоньку… Вот спасибо, благодарствую. А так-то говоря, куда нам еще податься? У меня, к примеру, бессонница; раньше сидел, понимаешь, в потемках, сам с собой беседовал. А теперь могу сюда прийти, с людьми покалякать — как-никак при деле. Мужики анекдоты травят, вон там парень стоит — песни поет… Ага, еще одно новое лицо вижу: пацан совсем — отца, видно, подменяет. Отец-то как раз уходит, гляди. В музыке, между прочим, собаку съел, как и вон тот, усатый.

— Пацана этого, вроде, знаю. Ладно, пойду на свое место встану. Увидимся еще… Эй, здорово, мы, кажись, соседи, у тебя номерок-то, часом, не сто тридцать седьмой? Неужели не признал? Николай. Вспомнил?

Александр не ответил. Этого гада он заметил первым — тот маячил громоздкой тенью в туманном свете фонаря, курил с таким же, как он, жуликом, а потом оба уставились в его сторону — и заржали, заржали… Ему до сих пор было трудно дышать.

— Что с тобой стряслось? — весело спросил этот негодяй. — Я на вокзале три часа торчал, а ты как сквозь землю провалился.

Намеренно глядя поверх его головы, Александр закипал.

— А, понял. Понял… Ты, видно, решил, что я тебя на деньги развел, так, что ли? Обижаешь. Честно скажу, обижаешь. Заставить бы тебя съесть этот чертов билет — я ж его для тебя покупал, очередь отстоял, только он с тех пор у меня затерялся.

— Затерялся. Как же, — процедил сквозь зубы Александр.

— Хочешь — верь, хочешь — нет, мне побоку. Все равно он теперь просрочен. Да ладно, не парься, у тебя тут золотая жила, чего париться-то?

— Да что ты говоришь? И где ж она, конкретно?

Вор изобразил удивление.

— Ты ведь на Селинского стоишь, разве нет?

— Ну и что? — Александр не желал смотреть ему в лицо.

— А ты пораскинь мозгами. — Он приблизился вплотную, обдав Александра знакомым запахом перегара и пота. — Моднявый композитор приезжает на родину, чтобы дать один-единственный концерт! Многие бы душу прозакладывали, чтоб только его увидеть, да не у всех есть возможность круглыми сутками в этом переулке копытиться. Соображаешь? Здесь, дружище, твое время — деньги. Покупаешь билет по госцене, идешь по адресочку, нам с тобой известному, там я тебя свожу с нужными людьми — и у тебя полные карманы бабла.

Мысли Александра помимо его воли забродили, и ему вспомнился студеный церковный воздух, будто высеченный из того же камня, что и стены, а вместе с ним — бегающие лучи фонариков, мельком выхватывающие из мрака соблазнительные видения его самых потаенных, невыраженных желаний, и необузданное, пьянящее чувство, ненадолго наполнившее грудь предвкушением взрослой жизни, и еще уверенность, что с ним наконец что-то происходило, что-то менялось…

— И сколько это будет? — вырвалось у него.

Старый знакомый наклонился и зашептал, почти касаясь губами его уха.

— Иди ты, — задохнулся Александр, вытаращив глаза.

Николай серьезно кивнул:

— Может, и больше. Хватит на три, а то и на четыре твоих поезда.

И сразу же в мыслях Александра не осталось места ничему, кроме слепящей, свирепой злости. Вокзал, слезливые признания, которые он спьяну выболтал этому подонку, унижение от совместного любования поездами… Ему обожгло все нутро. Он сделал шаг назад.

— Этим билетом не я распоряжаюсь, — выдавил он спертым от ярости голосом.

Николай добродушно пожал плечами:

— Как знаешь. Мое дело — предложить. Хотя бы своим приятное сделаешь. Я что хочу сказать: пусть бы маманя твоя на эти деньги обновку себе купила, чем два часа маяться в духоте и слушать, как скрипки пиликают. Но она, видно, до музыки большая охотница. Как говорится, на вкус и цвет…

— Тебя не касается, — выплюнул Александр и отвернулся.

Ночь ползла вялой улиткой, оставляя за собой влажный, блестящий след. Незадолго до полуночи мимо проплелась его мать, и он чуть сквозь землю не провалился, учуяв приторный запах какой-то выпечки, сочившийся у нее из сумки. Вскоре одно за другим погасли последние тусклые окна в пятиэтажках напротив, и темнота стерла до утра весь город, который тяжелым, бесчувственным камнем залег на дно еженощного беспамятства. Александр стоял и смотрел в необъятное весеннее небо, плывущее так высоко, будто принадлежало уже не этому городу, и тревожными мыслями неудержимо уносился вслед. Впрочем, он-то здесь был всего на одну ночь — и пусть этот негодяй мелет, что угодно, он больше не попадется на эту удочку, тем более что билеты наверняка начнут продавать в отцовское дежурство, так что пусть себе…

Еще через час мужик с бунтарской бородой, стоявший в первых рядах, объявил, чтобы все готовились задержаться допоздна еще и завтра, и, возможно, послезавтра, потому как весьма вероятно, сказал он, что доставка будет ночью.

Тут в голову сами собой полезли всякие идеи, хотя и мимолетные. Мало-помалу он нехотя разговорился с Николаем. Тот много рассказывал. Все истории неизбежно происходили на краю света, где в чащах деревья растут так густо, что туда не проникает солнце, и хищные звери бродят по берегам ослепительно ясных озер, а отчаянные парни, у которых на подбородках жесткая, как терка, щетина, а ручищи — что твое бедро, гонят грузовики по опасным дорогам, вдоль извилистых каньонов, через маленькие, затерянные селения, где девушки с миндалевидными глазами никогда не заплетают в косы свои длинные волосы, а босоногие мальчишки скачут на неоседланных мустангах, и жизнь каждого неподвластна времени, как вечная легенда… Когда он остановился, чтобы перевести дыхание, Александр сглотнул слюну и спросил:

— А что я им скажу?

Николай ухмыльнулся.

— Закурим. Прикинь: грабить тебя уже грабили, верно?.. Значит, можно теперь… ну, типа, билет выпал через дыру в кармане.

— Нет у меня никакой дыры, — буркнул Александр. У него саднило в горле.

— А ножичек тот у тебя еще цел? Славно, гони сюда. Да погоди, не дергайся… Ну вот, теперь есть. Чему вас только в школе учат?

Высунув ладонь из прорези, Александр пошевелил пальцами.

— Эй, тебя, кажись, зовут.

Александр обернулся и при виде отца поспешно бросил папиросу.

— Вот тот мужик, что ли? — сказал он, пожимая плечами. — Мы с ним пару раз выпивали. Ладно, пойду я.

— Значит, до завтра?

— Как получится. Если время будет.

Когда муж с сыном затопали мимо кухни, Анна проснулась. Не поднимая головы, она открыла глаза и наблюдала за ними из темноты. У нее ныла шея: вот уже третью ночь она засыпала, положив голову на стол. Обжитое ею пространство густо пахло сахаром и — едва ощутимо — средством от тараканов, которое пришлось пустить в ход пару недель назад.

Она казалась сама себе невидимой.

Все следующее утро Сергей спал беспробудным сном; теперь это вошло у него в привычку. Задержавшись на пороге спальни, она вгляделась в его профиль, запечатленный на подушке. В какой-то миг она затаила дыхание: ей показалось, что зрачок под веком нервно стрельнул в сторону, однако никакого другого движения она не заметила и на цыпочках попятилась в коридор. На кухне она завернула в бумагу торт из фиников и убрала сверток в рабочую сумку.

Накануне вечером она заходила к соседке снизу, чтобы вернуть бокалы и подсвечники. Елизавета Никитична с притворным участием начала расспрашивать о семейном торжестве.

— Неужто у вас двадцать лет свадьбы? — закудахтала она. — Как отпраздновали?

— Чудесно, — ответила ей Анна.

И Елизавета Никитична, старая дева, сложив ладони, выдохнула:

— Ох, Аннушка, какая ты счастливая.

— Да, — безрадостно согласилась Анна, глядя через соседкино плечо на сверкающий паркетом коридор, где скромно притулилась швабра, готовая забарабанить в потолок при первых же звуках тубы.

В школе Анна тайком переложила торт в тумбу своего стола и тщательно закрыла дверцу, чтобы по классу не распространялся терпкий дрожжевой запах. В тот день у нее было три урока. Она решила, что перед звонком на первую перемену потребует внимания, со скромной рачительностью вытащит на свет угощение и ответит улыбкой, когда дети захлопают в ладоши; но когда раздался звонок, на часах не было еще и десяти, потолок рябило от пляски солнечных зайчиков, и она почувствовала, что пока не готова расстаться с образом, который лелеяла почти месяц: в мерцающих, интимных отблесках свечей муж: просит еще кусочек торта, нежно к ней склоняясь; хотя, конечно, мужа она в своем разочаровании не винила — понятно, что всему виной была очередь, из-за которой жизнь лишалась тепла и значения, мельчала день ото дня, вбивала между ними клин. Перед второй переменой тоже ничего не получилось. Третий урок, как ей показалось, тянулся дольше положенных сорока пяти минут. Один ученик, стоя у доски, читал вслух сочинение о рабочем, который при старом режиме лишился на производстве руки, а затем поднял своих товарищей на борьбу за правое дело и в заключительной победоносной сцене застрелил единственной рукой директора завода. Ей претила его восторженная интонация; она поспешила поставить ему пятерку. Одна девочка попросилась выйти в туалет, отсутствовала чуть ли не полчаса и вернулась заплаканная. Анна старалась не смотреть в ее сторону, но почему-то в душу закрался страх — не перед учениками, нет, а из-за присутствия в классе какого-то недоброго, жуткого начала. Со звонком она даже не встала из-за стола и только проводила детей взглядом.