Очередь - Ольга Грушина

— Ой, — вздрогнула она. — Это вы. Напугали меня.

— Какой удивительный вечер, — запыхавшись, выговорил он. — Даже странно: и не спать в такое время, и в очереди не стоять.

— Еще раз спасибо вам за вчерашнее. Что придержали для меня очередь. Я устала до смерти.

— Всегда рад.

В молчании посмотрев друг на друга, они заговорили одновременно.

Он сказал:

— Если хотите, могу вас проводить, а то время уже…

А она сказала:

— Время уже позднее, но если хотите, можно зайти ко мне на работу — дам вам послушать одну…

Их слова на излете столкнулись и перехватили друг друга.

Она сказала:

— Ой, спасибо, я буду…

А он сказал:

— Конечно, это будет…

Тут они рассмеялись — пусть смущенно и коротко, но все же рассмеялись, отчего это мгновение вдруг сделалось невесомым, и всю дорогу до Музея истории музыки — полчаса пешком — его не покидало ощущение, что можно запрокинуть голову и проследить, как то самое мгновение уплывает сквозь дымящиеся потеки фонарей, сквозь ночные воздушные ямы, над крышами и куполами старого города и, переливаясь жемчужным туманом, превращается в обыкновенное перышко апрельского облака.

В старом особняке, где располагался музей, он шел за ней по пятам из зала в зал. По углам пылился лунный свет, дремали равнодушные смотрительницы из вечерней смены, и старинные инструменты с осиными талиями изгибали прихотливо удлиненные шеи. Останавливаясь так близко от нее, что их плечи почти соприкасались — почти, но не совсем, — он любовался лазурью лакированных клавесинов с гирляндами купидончиков из слоновой кости, резвящихся по бокам, и хрупкими скрипками в футлярах, расписанных бледными пейзажами; а когда она вела рассказы о своих любимых экспонатах, которые годами знала, лелеяла и нарекала нежными прозвищами, ему представлялось, что эти уныло-пыльные залы вспыхивают множеством огней, затягиваются шелком, полнятся стайками нежно-окрашенных безделушек, а она в длинном узком платье сидит за лазурным клавесином, наигрывая грустную, неспешную мелодию, или ласкает бледными пальцами золотострунную арфу, но когда он непроизвольно взглянул на ее пальцы, он заметил кольцо у нее на правой руке, и его видение померкло.

— Может, послушаем ваши песни? — сказал он отрывисто.

— Конечно, — ответила она после едва ощутимой заминки. — Пойдемте. У выхода погасите, пожалуйста, свет.

Она провела его коридором со множеством запертых дверей в небольшое помещение, где сбились в стадо патефоны. Здесь она с минуту колебалась среди разинутых черных глоток, а потом с решительным видом шагнула к одной из них.

— Это у нас — самый старинный образец. Немного капризный, но такой милый. Необыкновенный. Вот, я уверена, вам понравится…

Усевшись напротив, она закрыла глаза; теперь Сергей убедился, что голубые прожилки у нее на веках — это вовсе не обман вечернего света. Заставив себя отвести взгляд, он стал слушать хриплый патефон, который скорбел о том, как сходятся судьбы, падают звезды, качаются травы; и весь мир рискованно, пьяняще поплыл к далеким горизонтам, где мчатся кони, свистит ветер, а влюбленные обречены умирать молодыми и бессовестно счастливыми. Тут его мысли сбились. Ему вспомнилась первая встреча с Анной двадцать лет назад, в мрачном предбаннике под дверью врачебного кабинета; оба пришли только за справкой для работы, оба томились от скуки и думали о своем, прижатые друг к другу в нервном, простуженном скопище страждущих. Он навлек на себя гнев какой-то старой карги, когда пропустил Анну вперед, без очереди, а потом, выходя из кабинета, приятно удивился, что она ждала его в каморке без окон за грозной глухой дверью. И тут же перед его мысленным взором возникли совсем другие закрытые двери — двери, которые он видел мельком в тайных закоулках этого чудесного места, — двери, за которыми наверное скрывались таинственные сады бесшумно вибрирующих скрипок, и черное сияние величественных роялей, и бездонные лунные пруды симфоний, и сонаты, порхающие по комнатам с легкостью случайных отражений, с грацией редких бабочек…

— Ну, как вам? — спросила она.

Оказалось, песня закончилась. Она выжидательно на него смотрела.

— Ваша правда, — поднимаясь со стула, ответил он. — Это что-то необыкновенное.

Через час, проводив ее до подъезда, он медленно двинулся домой. Путь его лежал мимо киоска. Очередь рассосалась, но в промозглой ночи топталась горстка особо стойких, и огоньки сигарет кружили у их лиц настырными красными мошками. Ему удалось разглядеть сына, который беседовал с каким-то человеком, чье лицо оставалось неразличимым, а тень как бешеная скакала по тротуару; с недавнего времени фонарь беспорядочно мигал, требуя замены лампы. Сергей окликнул сына через дорогу; тут же одна мошка нырнула к земле и была поспешно затоптана.

Он, было, подумал устроить мальчишке выволочку, но так ничего и не сказал. Их шаги зазвучали недружно на последнем отрезке ночи.

— Мама приходила, тебя в очереди искала, — сообщил ему сын. — Пирог приносила какой-то.

— Пирог?

— Ну, пирог там или торт. Сама испекла. Хотела тебя накормить.

— Что за блажь, — рассеянно сказал Сергей. — Почему было дома не подождать?

Ему вдруг захотелось узнать, пользуется ли она духами. Наверное, не суждено — о таких вещах ни с того ни с сего спрашивать не принято; впрочем, можно было бы и спросить — на концерте. Впервые за все время он не стал отгонять вольные мысли и решился представить, как уходят вверх ступени парадной лестницы, как Софья идет с ним под руку, и ее маленькая ладонь чуть подрагивает на сгибе его локтя; вот они садятся в бархатные кресла, вот она по-детски угловато склоняет бледную щеку ему на плечо — и наступает тишина, такая идеальная, такая осязаемая, плывущая к высоким сводам, а потом все ахают: Селинский, Селинский, и вправду он, эта летящая походка, эти летящие фалды фрака, эти летящие седые волосы — и вот уже первый головокружительный взмах палочки, летящей в благоговейном воздухе… а потом… Но на этом месте его фантазии потеряли определенность, а вскоре и вовсе иссякли. Гложущая необходимость ежедневных недомолвок, удручающие подозрения, что билет попадет в бесчувственные руки жены, малоприятная перспектива — в случае успеха — плести небылицы, чтобы оправдать возвращение из очереди с пустыми руками, а потом искать, куда бы понадежнее спрятать свое сокровище, и под угрозой разоблачения громоздить одну ложь на другую, чтобы улизнуть из дому в день концерта — мысль об этих постоянных, нечистых потугах в который раз повергла его в тоску, и он в который раз себя уверил, что имеет полное право пойти на Селинского, что никаких подлостей не делает, что он заслужил, действительно заслужил… разве вся его жизнь, со всеми ее упущенными возможностями, несбывшимися мечтами, вереницами неудач, не вела к этой музыке, к этому дару, к этим…

— Завтра, сказали, опять всем до двух часов ночи стоять, — проговорил сын и покосился в его сторону, а когда Сергей не ответил, сам предложил: — Хочешь, могу тебя подменить в десять вечера, как сегодня. Если еще пятерку дашь.

— В математике ты, похоже, не силен. Тебе известно, какой у меня оклад?

— Ну, трешку давай, я и за трешку согласен, — быстро уступил Александр.

Они остановились у подъезда. Сергей бросил взгляд на сына. Пускаться в объяснения не имело смысла, он это знал; мальчишке не дано понять, каково это: желать чего-то до боли, до помешательства…

— Ты не можешь все время до двух часов ночи гулять, — в конце концов сказал он. — У тебя ведь школа.

— Так это же не на все время. Только два дня: сегодня и завтра. Я хотел, как лучше.

Сергей дрогнул.

— Что ж, ладно, — сказал он, помолчав. — Но с одним условием. Если продажа будет в твое дежурство, билет отдашь мне из рук в руки. Я его бабушке сам преподнесу. Договорились?

— Мне-то что, как скажешь, — ответил Александр, избегая, впрочем, отцовского взгляда.

Сглатывая горечь во рту, Сергей полез за бумажником.

— Новенький? Что-то я тебя раньше не видал.

— Ага, с ночной сменой вот помогаю.

— С ночной сменой — это правильно! Тут, понимаешь, кое-кто бухтит: не может такого быть, чтобы продажу билетов в час ночи открыли. А я им говорю: кто ж его знает, дело тонкое, не угадаешь, и вообще человек надеждой жив… Можно у тебя стрельнуть? И огоньку… Вот спасибо, благодарствую. А так-то говоря, куда нам еще податься? У меня, к примеру, бессонница; раньше сидел, понимаешь, в потемках, сам с собой беседовал. А теперь могу сюда прийти, с людьми покалякать — как-никак при деле. Мужики анекдоты травят, вон там парень стоит — песни поет… Ага, еще одно новое лицо вижу: пацан совсем — отца, видно, подменяет. Отец-то как раз уходит, гляди. В музыке, между прочим, собаку съел, как и вон тот, усатый.