Московские тетради (Дневники 1942-1943) - Всеволод Иванов

24 марта. Среда

[...] Встретил П.П.Кончаловского, розовый, седой, веселый. Стали говорить о сегодняшнем сообщении "Информбюро" и П.П. привел сказку: "Заяц напился и идет по лесу, ругается: "Дайте мне волка! Я ему, так-то его растак! Я ему яйца выдеру! Подайте волка!" А волк тут как тут из-за дерева. Заяц вытер холодный пот на лбу и сказал, криво улыбаясь: "Ну, вы же сами понимаете, что можно спьяна наговорить". [...]

Не работал. В голове шум. Раньше я объяснял это сыростью, но сейчас подморозило...

25 марта. Четверг

Много дней звонил в партизанский штаб, добиваясь материалов о Заслонове. Наконец, сегодня удалось посмотреть. Фигура очень интересная, драматическая, а по сцеплению событий возле него - просто удивительная! Вот уже подлинно, если о ком писать, так о нем нужно говорить, - "не сказка, а быль".

Пришел, неожиданно, Никулин и так же неожиданно принес карточку в столовую Моссовета, - правда, до конца месяца, - но и на апрель обещали!

Моя статья об А.Толстом напечатана в "Красной звезде" - сокращенная несколько.

Никулин мрачен: немцы в апреле хотят начать наступление, пустили на Харьков 2 000 танков, гвардию... вокруг Москвы нет укреплений, страна расхлябанна... литературы нет... С последним я согласился, а про все остальное сказал, что у нас каждый день - прощеный день, и к посту привыкли, а немцам нас не сожрать!..

В половине двенадцатого приехала Анна Павловна. В семь часов вечера моя дочь Маня отравилась купоросом, взяв его из "Химик-любитель". Приняла чайную ложечку. Единственно, что ее может спасти - у Анны Павловны случайно оказалось пол-литра молока. Девочка перепугалась, сразу же сказала матери. Анна Павловна дала ей молока. Через полчаса приехала карета скорой помощи. Как только Анна Павловна пришла, мы позвонили в больницу Склифосовского. Там сказали - опасности для жизни нет, спит. Девочку потрясло ее пребывание в ремесленном училище, попытка дочери Любы - племянницы Анны Павловны, двенадцатилетней, выброситься из окна, т.к. Люба хочет выйти замуж, и дочь ревнует. [...]

26 марта. Пятница

Моссовет. Зав культсектором, симпатичная дама учительского вида, спросила у Тренева про меня: "Кто это? Лицо знакомое". Тренев сказал. Она здоровается:

"Я вас, товарищ Иванов, не узнала. Вы стали тенью Всеволода Иванова".

Дочитал Костомарова.

Говорил с Баулиным ("Гудок") о пьесе - "Инженер Заслонов".

27 марта. Суббота

Маня выписалась из больницы. Настроение ее - подавленное. [...] Переделывал (из старой статьи) выступление на вечере М.Горького по случаю его 75-летия со дня рождения.

В столовой Моссовета меня приняли за вора. Кто-то - Иванов - потерял талоны [...]. Пропускающая сказала: - "А ну, пойдемте к заведующему". И таинственно добавила: "Что-то я вас тут не видала".

[...] Телеграмма. Наши выехали из Ташкента, вчера.

28 марта. Воскресенье

Выступал рано по радио.

...Холодный зал им.Чайковского, в котором чувствуешь себя как чаинка в чайнике, - утренник о Горьком. Прочел то же, что и по радио. Чуковский возмущался современными детьми, говорит, что будет писать об этом Молотову (проституция, воровство, прячут во рту "безопасные бритвы" и подрезают друг друга), а затем рассказывал аудитории анекдоты о Горьком. Федин классический, как собрание сочинений, прочел из беленькой книжки, которая только что вышла - воспоминания. И негодовал, что у него что-то вырезали!.. Сурков, в золотых эполетах, уже стертых по краям, наклонившись к публике, беседовал с ними о Горьком, который, видите ли, был к нему близок!.. Никто не верил этому прокуренному голосу и этим пустым и ненужным, как потухшая спичка, стихотворным строчкам. Холодно. Публика в пальто. Екатерина Павловна благодарит Федина за прочитанное, Надежда Алексеевна, как всегда, обольстительно улыбается...

Оттуда зашел к Мане. Она расчесывает волосы, смотрит книжку, улыбается... В юности отец не понимал меня, и я не очень его понимал. Так мы и расстались. И вот теперь я стал старый, смотрю на дочь, которая третьего дня хотела отравиться, и - тоже ничего не понимаю, не найду истинной причины.

Харьков (рассказывал знакомый Татьяны): "Ночью идешь и - звенит железо, балки в сожженных и разрушенных домах; все новости у водопроводной колонки; дети многие говорят по-немецки; жители приветствуют полуфашистским поднятием руки - наполовину; ночью, после восьми, ходят только "ответственные", в них стреляют; подошел и спросил у прохожего - как пройти туда-то, а тот поднял руки - немец; радиоприемник, вмонтированный профессором в стену, передавал сведения "Совинформбюро" - двум, остальные, каждый, тоже двум, так и шло "по цепочке", заводил граммофон чтобы слушать передачу; матросы, скованные по рукам и ногам, идут под немецким конвоем по улице, увидали, что девушки идут под руку с немцами - закричали: "Эй, разъебы, по хуям стосковались, будьте вы прокляты!"

С К.И.Чуковским - о дневнике. "Ведь я не пишу о войне, а только о литературе, о войне будут писать все, а о литературе - никто, тогда как это-то и будет наиболее интересно позже". Я ему сказал, что веду дневник о себе, и для себя, так как, если удастся, буду писать о себе во время войны". - "А вот я об Екатерине Павловне, что она рассказывала, запишу". Сестра Надежды Алексеевны слушала передовую "Правды" и ей показалось, будто передовую эту написал Сталин: "диктор читал так многозначительно". Не проверив, - она и бухни благодарственное письмо Сталину, что, мол, нашли время написать о Горьком, - в такие дни... Были Толстой, Леонов, Федин, - и родственники. Леонов, важный, опухший, рассказывал о бане, что он рассказывал уж сотни раз. Это не значит, что не наблюдательный, - но он так жаден, что не передает своих наблюдений, боясь, что украдут. Поэтому для внешнего употребления у него есть - баня, кактусы и обработанные наблюдения, которые он уже вложил в романы.

Толстой сказал: "Вы, Всеволод, похожи на бухгалтера. Был такой бухгалтер, сидел тихо, говорил мало, весь в черном. А вдруг вскрикнул, вспрыгнул на стол и пошел прямо по блюдам и тарелкам!"

29 марта. Понедельник

Предложение от "Красной звезды" поехать в Вязьму. Согласился. Они сказали, что поедем послезавтра, на машине.

Прочел книжицу Федина "Горький среди нас". Жеманно, но это передает как-то тот пыл, которым мы были охвачены в 1921 году, я говорю о творческом пыле. [...] Обо мне Горький всегда думал неправильно. Он ждал от меня того реализма, которым был сам наполнен до последнего волоска. Но мой "реализм" был совсем другой, и это его не то чтобы злило, а приводило в недоумение, и он всячески направлял меня в русло своего реализма. Я понимал, что в этом русле мне удобнее и тише плыть, я и пытался даже... Но, к сожалению, мой корабль был или слишком грузен, или слишком мелок, короче говоря, я до сих пор все еще другой, и дай бог остаться этим другим - противоречивым, шалым, тщеславным, скромным. [...]