Навои - Айбек

— Такой дар приятнее целого царства.

— Это; только маленький подарок вашего, раба, — . скромно поклонился Маджд-ад-дин.

— Я нисколько не преувеличиваю. Вы помните знаменитую газель Хафиза Ширази?

— Нет, не помню, повелитель мира..

Хусейн Байкара, покачивая в такт головой, прочитал:

Если эта ширазская пери завладеет моею душой,За одну ее черную родинку я отдам Самарканд с Бухарой.

Маджд-ад-дин спросил, каким способом доставить его подарок в царский гарем. Хусейн Байкара помолчал, затеи вдруг поднялся и направился к выходу. Остановившись на минуту в дверях, он сказал:

— Я хочу взять вас от Кичика-Мирзы. Для меня великая честь не только служить у подножия вашего престола, но и быть простым нукером вашим, — ответил Маджд-ад-дин.

Когда они возвратились в зал, пир был в полном разгаре. Маджд-ад-дин гордо вошел вслед за государем и сел на прежнее место. Беки и чиновники многозначительно переглянулись.

Веселились до утра. Маджд-ад-дин, у которого от бессонной ночи и обильных возлияний слипались глаза, усталой походкой возвращался домой. С высоких минаретов мечетей звенели голоса муэдзинов. По большой дороге, ведущей к воротам Мульк, спешили на базар дехкане и садовники. Они вереницей тянулись от ворот, подгоняя нагруженных лошадей и ослов, а то и просто неся на головах большие корзины с виноградом и другими фруктами.

Придя домой, Маджд-ад-дин позвал свою жену, которая не успела еще умыться, и приказал ей нарядить Дильдор в лучшие платья и золотые украшения и сегодня же отослать ее в гарем государя. Затем он, не раздеваясь, бросился на постель. В полдень его разбудило приятное известие: высочайшим указом он был назначен на должность парваначи.

Глава девятая

После небольшого мороза выпал долгожданный снег и, покрыв белой пеленой деревья и кровли, не таял вот уже два дня. Во дворце государя готовились к зимним приемам, с их своеобразными удовольствиями и развлечениями.

Навои, согласно существовавшему среди гератской аристократии обычаю, написал одному из своих друзей «снежное письмо», в котором нарисовал поэтическую картину зимы и яркими, живыми красками изобразил переживания, вызванные в его сердце зимним пейзажем.

Пускай роскошен будет пир в день встречи с дорогой,Но я хочу на том пиру быть только с ней одной!О виночерпий, от зимы мой ум поблек, увялНо есть лекарство для ума — пенящийся бокал,Коль дашь вина и дашь огня, то стужа не страшна.Огня — такого, как вино, и как огонь, — вина.

По случаю первого снега один из друзей Навои пригласил его сегодня в гости. Но Навои увлекся работой и забыл о приглашении. В минуты, свободные от государственных дел, поэт не оставался праздным: он читал, писал стихи, упражнялся в каллиграфии или же пробовал сочинять новые мелодии. Иногда он даже занимался рисованием, пытаясь выразить свои мысли красками. Размышления, книги, музыка — его всегдашние спутники. Он любит повторять изречение: «Час размышления лучше, чем год благочестия».

Окна накрепко заперты. Посреди комнаты, обставленной с тонким вкусом и какой-то внутренней гармонией, пылает мангал, наполненный ярко-красными угольями. На цветных стеклах в верхней части окон играют лучи зимнего солнца. Навои сидит возле мангала, на коленях у него книга, на книге листок цветной бумаги. Немного наклонив голову, покрытую остроконечной ермолкой, поэт пишет, легко водя, каламом.

Муки творчества сравнивают с муками деторождения. Когда в сердце Навои просыпаются муки творчества, эти страдания доставляют ему высочайшее наслаждение утешают, как песня матери, словно солнце, дают жизнь и радость: потому он и пишет так легко, с таким искренним радостным увлечением. Он — истинный волшебник слова. Любую мимолетную мысль, любое тончайшее, неуловимое душевное движение, волнение чувств в сердце умеет он воплотить в слова с поразительной яркостью: в капле изображает волнение моря, в одной искре — сияние многих светил, из повседневной жизни творит возвышенные, глубокие легенды. Он — поэт, усвоивший тысячелетнюю культуру, сокровища мысли многих веков. Гений его поэзии, пустив глубокие корни в почву искусства арабов, иранцев — и тюрков, расцвел, вспоенный их неумирающей силой. Навои знал наизусть десятки тысяч стихов. В четыре года он читал на память много стихов, в девять лет зачитывался научными, философскими произведениями; ребенком затевал дискуссии с опытными поэтами об искусстве стихосложения.

Перо плавно скользит по бумаге. Слова свободно нанизываются на золотую нить стиха. Они горят в строчках, словно жемчужины, сверкают новыми красками, новым блеском. Поэт радуется простой чистой красоте языка своих стихов. Строки заполнили страницу. Возник новый букет цветов на родном языке. Поэт отложил калам в сторону и прочитал про себя:

Ах, если б не внесла ты в мир красу, всех роз нежней,Ах, если б ты не ввергла мир в сумятицу страстей,Ах, если б не увидел я твой светозарный лик —Твоя любовь, как ты сама, безжалостна и зла.Когда жестокая, она мне в душу скорбь внесла,Ах, если б ей не знать меня, чтоб я не знал о ней!Обманщица! О, если б ласк ты не дарила мне.Томясь бы я не жаждал встреч и нежности твоей.Притворной склонностью ко мне воспламенив меня,Ах, если б ты не стала вдруг Эльбруса холодней,Ах, если б я отверг тебя, узнав про твой обман,Я б не томился, б не стал смешным в глазах людей.Но я безумен, я томлюсь, оставлен в мире я,Ах, Сели страсть убьет меня» то пусть убьет скорей.Довольно жалоб, Навои! Обманут милой ты,И все «о если б!» и «когда б» не тронут сердца ей»

Поэт положил газель между страницами книги. Облегченно вздохнув, он поднялся с места и поставил чернильницу на полку. Его глаза остановились на шкатулке из слоновой кости китайской работы. Навои любил изящные вещи. Он подумал: «В Хорасане есть удивительные мастера во всех областях искусства. Среди ремесленников много способных, умелых, трудолюбивых людей. Почему, например, нельзя изготовлять в Герате китайский фарфор, китайские шелка, кашмирские шали? Следует развивать ремесло, надо поощрять людей, могущих поднять эти ремесла до высот искусства».

Навои вспомнил, какие изумительные вещи — изделия рук гератских мастеров — он недавно видел на празднике ремесленников. Он был убежден, что многие привозимые из дальних стран редкости можно было бы изготовлять в самом, Герате..

Навои озяб. Он сел перед мангалом и слегка помешал медными щипцами подернувшиеся пеплом угли. Потом сложил руки и снова предался поэтическим фантазиям. «Час размышения лучше, чем год благочестия!..» Ему хотелось создать большие поэмы, образцы силы и красоты родного языка. Мысли его витали и прекрасных садах древних легенд., Почему золотые ворота этих садов закрыты для его народа? Разве его народ в чем-нибудь уступает арабам или иранцам? Нет! Он должен создать для своих современников неувядающие цветники поэзии.

Дверь медленно отворилась, и появился Шейх Бахлул, недавно поступивший на службу к поэту. Это был скромный, смирённый образованный юноша мягкого нрава. Ценя высокие Достоинства своего хозяина Шейх Бахлул считал для себя честью служить ему.

— Пожалуйте, что скажете? — рассеянно спросил Навои.

— Его величество султан справлялся о вас в Доме увеселений — ответил Шейх Бахлул.

Навои помолчал, опустив голову, потом недовольным голосом произнес:

— Скажите, что я скоро приду.

Шейх Бахлул кивнул головой и вышел. Поэт накинул поверх шелкового халата легкую шубу отороченную бобровым мехом. На улице, у ворот, он сел на коня В отправился во дворец.

В Доме увеселений дверцовые служители встретил Навои с обычным почтением.

Поэт поднялся на второй этаж. С четырех сторон на площадку лестницы выходили четыре комнаты, между ними находился обширный зал, на стенах которого были изображены картины битв и походов. Хусейн Байкара принял Навои в этом зале. После обычного поклона Навои осведомился о здоровье государя и, усевшись, устремил взор на роспись стен. Он внимательно рассматривал героев: они вздымали коней на дыбы и метали стрелы или защищаясь щитом от ударов, заносили меч над головой врага. В лицах людей не хватало живости, движения, они казались неестественными.

Хусейн Байкара начал жаловаться на некоторых правителей государства. Пользуясь случаем, Навои высказал свои наблюдения и пожелания, касающиеся государственных дел. Он говорил, что необходимо уделять внимание земледелию и ремеслам, способствующим процветанию страны, и особенно важно покровительствовать ученым, поэтам, художникам и музыкантам.