Симптомы счастья (сборник) - Анна Андронова

Она забегала по комнате, обеими руками зажимая рвущийся из горла крик. «Мама, МАМА! Кто-нибудь, побудьте со мной!» Трясущимися руками отперла дверь: «Полкан, Полкашка? Ну где ты, Полкан?!» Вдалеке загремела цепь, он заполз на крыльцо, поскуливая, и стал лизать ее соленое от слез лицо, а она обняла его за шею и гладила седую жесткую морду, прижатые уши и репьястую битую спину. Давным-давно, когда он был щенком и лежал в сарае под теплым материнским боком, туда тоже приходила плакать девочка. И он узнал вкус и запах слез, как узнал потом запах страха и вкус крови, и свист рассекающей воздух палки над его спиной. Полкан почувствовал себя опять щенком, почувствовал давно забытые запахи, вспомнил, что рука на спине может не бить, а гладить. Так приятно трепать за ухом, проводить от холки до хвоста нежным заботливым движением. И он тыкался и тыкался мордой в колени этой странной девочки, которая вчера до липкого пота боялась, а сегодня позвала, и ему самому хотелось почему-то плакать и выть…

От Полкана пахло теплой шерстью и молоком. Он ни за что не пошел в дом, и Таня вынесла ему колбасы на крыльцо. Он съел вежливо прямо у нее с руки и остался перед дверью караулить. Теперь уже по-настоящему. Таня еще раз как следует умылась, почистила зубы. Автобус до города по расписанию она помнила только один, в семь тридцать, поэтому вещи собрала прямо ночью, блаженно прислушиваясь к ровному дыханию из детской. На обратной стороне своей абортной карточки Таня написала короткую записку, никому не адресованную, что поживет пока у мамы.

Ровно в семь часов она постучала в дверь дяди-Колиной сторожки. В каждой руке у нее было по сумке. Да еще сонная недовольная Павлусина лапка, да Полканова цепь. Всю дорогу до сторожки Таня репетировала речь, но когда дядя Коля наконец вышел, они оба замерли, не в состоянии произнести ни слова. «Ты, ты, чего это… Танюх, куда? Он же это, еха-маха, он…» «Мы уезжаем. Возьмите ключ, родители приедут потом и заберут», – Таня протянула ключ вместе с цепью. «А хозяйка, это самое… ничего не говорила». Таня была спокойна и уверена как никогда: «Сейчас я хозяйка».

Эта последняя фраза была Таниным триумфом, ее реваншем, ее платой за одиночество. За ночные кошмары, за Борину нелюбовь, за собачью злость, за оплаченные анализы и карточку, оставшуюся на столе. «Сейчас я хозяйка. До свидания, дядя Коля». Она повернулась и пошла, а на прощание еще погладила Полкана по жесткой седой морде, почесала за ухом: «Пока, Полкашка, больше не увидимся».

Боря, Боря… «Когда же ты перебесишься, в конце концов?! У тебя жена и ребенок, а ты все шастаешь!» Мать наклоняла голову и смотрела подозрительно, стараясь отыскать в его лице присутствие «той женщины». Жена и ребенок. Абстрактные далекие понятия. Он приходил домой с работы, а дома была Таня, незнакомая улыбчивая девушка. Непонятно было, о чем с ней говорить. И мальчик, его сын, существо еще более загадочное и пугающее. Этот ребенок никак не помещался в Борином мозгу. Сначала он непрерывно орал в кроватке, сморщив уродливую красную мордашку. Было страшно взять его в руки, как в детстве хомячка, чтобы не сломать ему лапку или шею. Потом мальчишка подрос, стал громко бегать по квартире, хвататься за брюки перепачканными печеньем пальцами.

Боря оборачивался и кричал через плечо в глубь квартиры: «Эй, кто-нибудь, заберите его!» – зная, что за дверью тихонько стоит Таня и подглядывает, как он будет себя вести. Не ребенок, нет, а он сам, Боря.

В такие моменты он чувствовал в Тане какой-то намек, подвох, шаг в сторону от того примитива, который он сам для нее определил. Но потом все это ускользало, гасло за раздражением. «Забери, сказал, он мне здесь все изгваздает!»

У Павлуси часто болели уши, и во время болезни он делался еще более маленьким и жалким, а мордочка заострялась и взрослела, приобретая какие-то смутно узнаваемые черты. Ему стелили на большом диване клетчатый плед, раскладывали игрушки. «Ма-а-ма!

Бо-о-йно, бойно! Мамуся!» Он прижимал к вискам маленькие кулачки и подвывал тоненько и страшно, и тогда Боре казалось, что из его живота медленно и жестоко выкручивают кишки. Становилось так плохо, что хотелось заткнуть уши, убежать, спрятаться, даже умереть, лишь бы не слышать этот мучительный тоненький вой. И он орал на мать, на Таню, бесился: «Дайте ему чего-нибудь, укол, таблетку! Ему же больно!»

И опять что-то шевелилось внутри, какой-то вроде бы момент истины. Где-то рядом, еще немного – и в точку. Любовь? Из ванной утром было слышно, как мать, понижая голос, говорила Лизуне: «А все-таки ОН ЕГО любит, переживает за него. Вчера знаешь какой нам с Татьяной устроил разнос! А ты говоришь! Кровь – ее не обманешь!» И Боря думал, что да. Кровь не обманешь. Это сын. Сын – это навсегда.

Две женщины в его жизни – мать и ТА, другая.

А Таня… У Тани мальчик. Но это на потом. Когда уже посажено дерево и выстроен дом. На пятьдесят, на шестьдесят, на семьдесят. Не мальчик, но юноша, уже стреляет сигареты, говорит басом. Павел, вот такой, Борисович! И родинка наследственная имеется. Кровь не обманешь.

Когда Борис встретил Таню, ей было двадцать, а он на пять лет старше. Когда он впервые увидел Симу – двадцать было ему, а ей к тридцати. Сима сидела у них на кухне и качала босой шершавой ступней с ярко-красными ногтями. На ней была вытянутая черная майка и цветастая цыганская юбка. На соседнем стуле сидела девочка лет пяти с такой же, как у матери, высоко выстриженной, как выхваченной, челкой. На кухонном столе в картонной папке лежали кусочки Симиной диссертации, Борин отец был ее научным руководителем.

Год назад умер скоропостижно пожилой профессор университета, когда был вот с этой, «с ней». А мать еще вчера прибавила гневным шепотом, прикрыв дверь: «Ваш Вершковский, говорят, умер прямо на этой шлюхе! Тебе что, не хватает острых ощущений?» А отец беззлобно отбивался от привычной ревности: «Ладно, Ника, еще ты будешь все эти бабские сплетни принимать на веру. А даже если и так, какая чудесная смерть! Позавидовать можно. Вершковскому повезло, старому ходоку, а вот что эта девочка пережила, представляешь?» «Девочка? – взвилась мать. И: – Я не позволю в мой дом… ты тоже из стаи ее кобелей…»

В общем, было ужасно интересно, тем более что Боря только недавно лично начал серьезное освоение этой сферы отношений.

Отец все не шел из гаража, Боря немного стеснялся, никак не мог подобрать тему для разговора. Не о погоде же говорить? Но уйти с кухни не было сил, так и сидели молча. Сима смотрела на него исподлобья и качала голой ногой. Левая щиколотка у нее была испачкана глиной. На правой кривился в сторону большой палец – след школьного перелома, как потом выяснилось. Девочка мрачно ковыряла в носу. От чая они обе отказались. А через полчаса так же молча собрались и пошли, не дождавшись Сергея Сергеевича. Грянул дождь, Боря побежал догонять с зонтом, как в женском романе. Он так и бежал сначала до дома Симиной мамы, где оставили девочку Юлю, а потом до маленькой двухкомнатной квартиры и кровати, где стало понятно, для чего, собственно, стоит жить дальше.

Дома, конечно, были скандалы, мать грозилась то запереть, то, наоборот, выгнать, то не вынести позора. Сима тем временем спокойно защитила диссертацию, правда, у другого руководителя. «Ника, ты не права. Она неглупая девочка. У всех бывают в юности завихрения. Она одна дочку растит, живет как все. А мозги у нее хорошие, и работу она сделала неплохую!» А мать кричала: «Ты с ума сошел! Какая девочка, у нее же все мозги между ног! Она у тебя сына увела, а ты восхищаешься ее мозгами!» Отец сразу шел на попятную: «Ничего я не восхищаюсь, а просто говорю, что диссертация у нее по делу…» – «Знаю я, по какому делу у нее диссертация!..» И так до бесконечности.

Боря просто ждал, пока родители переместятся ругаться из коридора на кухню, и потихоньку уходил. Летел в Симину хрущобу как на крыльях. Юлю по выходным отводили к бабушке. Странная девочка. Сима замужем никогда не была, и дочь как будто отпочковалась непосредственно от матери, тем более что похожа на нее была и характером, и внешне просто фантастически. Смотрела всегда так же мрачно, не называла его по имени, только «ты», даже когда выросла. Наблюдала и молча оценивала. Не сразу, через несколько лет, Боря понял, что он просто один из многих «ты», которые приходят к ее матери. «У тебя что, есть другой?» И голос так дрожал, что сам себе был противен. «Ну. Не другой, а другие. Бывает иногда, под настроение. А что? – Он хотел ее убить, ударить, она рассмеялась ему в лицо: – Дурак, я тебе не жена, да хоть и жена была бы. Ты мне никто. Еще иди и мамочке своей пожалуйся!»

Он убежал от нее, напился, конечно, бродил по улицам пьяный и несчастный, в расстегнутой куртке и рубахе, задыхаясь от дождя, водочной тошноты и жалости к себе. На одной из улиц его подобрала Жанна, отвела к себе в общагу, дотащила до туалета, потом отпоила чаем, уложила с собой в постель. А он, как ни странно, оказался на высоте. От злости, наверное.