Ангел света - Джойс Оутс

Он вскакивал, он издавал ликующие звуки, он молотил кулаком воздух. Лысина его поблескивала от пота, принимая странный серовато-зеленоватый оттенок. Даже самые застенчивые — даже самые хорошие — мальчики хохотали до слез, глядя, как он с широкими жестами, забавно дергая лицом и сыпля округлыми, как у заправского оратора, фразами, да еще усиливая впечатление сменой акцентов собственного изобретения, изображает дураков, мошенников и незадачливых жертв американской избирательной машины. Возьмите Уильяма Генри Гаррисона, всеми забытого девятого президента Соединенных Штатов, который, стоя под открытым небом в необычно холодный для Вашингтона день, решил произнести по случаю своего вступления в должность самое длинное в истории Америки обращение к народу (говорил он час сорок пять минут), в результате чего тут же слег и ровно через месяц умер от воспаления легких. Было ли людское тщеславие когда-либо богаче вознаграждено? Возьмите этого крепкого старого канюка генерала Закари Тейлора — двенадцатого президента, — который простоял с непокрытой головой под безжалостным вашингтонским солнцем весь парад 4 июля, тут же слег и 9 июля умер. На этом все и кончилось для старого вояки Всегда Наготове!

Швеппенхайзер умел шокировать и щекотать свою молодую аудиторию откровенным рассказом о частной — сексуальной — жизни некоторых президентов. Гровер Кливленд, например, опозорил себя внебрачным сыном, существования которого не посмел отрицать; а этот шутник Ратерфорд Хейс питал противозаконную любовь к своей сестре, что, как остроумно заметил Швеппенхайзер, наверное, не больше волнует, чем обычная любовь к сестре. Самым же забавным был Уоррен Г. Гардинг, у которого была целая конюшня любовниц, куртизанок и проституток. Он страдал премилым недугом, именуемым сатириазисом (что Швеппенхайзер с олимпийским пренебрежением отказался пояснить: любопытствующие-де могут кинуться к словарям по окончании занятий), который весьма изнурил его и вкупе с многочисленными другими хворями, как душевными, так и физическими, положил конец его жизни, не укоротив ее, по словам Швеппенхайзера, ни на минуту.

А этот Старый Орешник — Эндрю Джэксон — был физически самым незадавшимся президентом, хотя в народе прослыл мужественным и крепким; он страдал от стольких недугов, что простое их перечисление (осуществленное Швеппенхайзером с наикомичнейшим «английским» произношением) вызывало неудержимый хохот. Лихорадка и малярия… дизентерия… заболевания дыхательных путей… боли в груди… абсцессы в легких… кровотечения… инфекционные болезни… хроническое переутомление… депрессия… резкие смены настроения… состояние, именуемое «бронхоэктаз», когда больной отхаркивает большое количество гнойной мокроты… гнилые зубы… отчаянные головные боли… частичная слепота… и — самое унизительное — старинная болезнь, известная под названием «великая чесотка», когда у несчастного непрерывно чешется все тело с головы до пят. (И однако же, поражался Швеппенхайзер, именно этот президент сумел так укрепить свою власть, как никто до него!) Казалось бы, Джордж Вашингтон, которым Швеппенхайзер нехотя восхищался, должен был избегнуть его зубоскальства, однако именно Вашингтона Швеппенхайзер необычайно комично изображал, показывая, как этот поразительный ипохондрик занимался самолечением (очень ловко, без помощи врачей, «пуская себе кровь»; смерть застигла его, говорят, в тот момент, когда он щупал себе пульс). Другой жестокий и одновременно забавный рассказ был связан с президентом Уильямом МакКинли и его полусумасшедшей эпилептичкой-женой Идой. Оказывается, президент не только не стыдился своей жены и не сочувствовал гостям и посетителям, присутствовавшим при ее припадках, а наоборот: настаивал, чтобы она сопровождала его на всех торжествах и даже помогала ему в качестве хозяйки на официальных банкетах. До чего же невероятно смешон был толстенький Швеппенхайзер, когда он изображал поочередно Мак-Кинли и Иду за обеденным столом! Мак-Кинли знал симптомы, появлявшиеся у жены перед припадком, и в нужный момент ловко набрасывал ей на голову салфетку, в то время как гости — а среди них бывали короли и императоры — в изумлении взирали на происходящее. Бедняга под салфеткой корчилась в конвульсиях, мычала, стонала, свистела, вскрикивала, причмокивала; а когда припадок кончался, Мак-Кинли стаскивал с нее салфетку, и обед продолжался, точно ничего не произошло.

— Этого же не было!.. Этого не могло быть! — громко восклицали хорошо воспитанные ученики школы Бауэра.

— А вот и было, было, — заверял их Швеппенхайзер, подмигивая, и потея, и оттягивая свою бабочку. (В последующие годы, встречаясь на заседаниях, конференциях, вечеринках, в судах, в помещениях, отведенных для советов директоров, в конгрессе, в обеденных залах для избранных на Уолл-стрите — собственно, повсюду, выпускники школы Бауэра, учившиеся там в славную эру Швеппенхайзера, состязались друг с другом в умении воссоздать эту его сценку «Мистер и миссис Мак-Кинли». Швеппенхайзер был, конечно, неподражаем, но даже неуклюжие попытки его учеников вызывали смех. Взрослые люди сгибались пополам от хохота, точно в приступе резкой боли, по щекам их катились слезы. «Ида, милочка, салфетку! Пора накидывать салфетку!» — «Ах да!»)

Джефферсон, которым Швеппенхайзер волей-неволей вынужден был восхищаться, избежал его острословия, зато Линкольн, бедняга Линкольн, которым Швеппенхайзер в известной мере тоже восхищался, вдохновил его на самые блистательные пародии. Страх Линкольна перед браком и его побег в день свадьбы… его депрессии и приступы маниакального психоза… частые припадки настоящего безумия, иначе не назовешь, — все служило сырьем для мельницы Швеппенхайзера. (Не всем известно, что Линкольна в раннем детстве лягнула в голову лошадь и мозг его, несомненно, от этого пострадал.) Но самым поразительным было то, как вела себя супруга Линкольна Мэри, которая, вне всякого сомнения, была не в своем уме, страдала истериками, навязчивыми идеями и часто впадала в буйство, что скорее всего (так считал Швеппенхайзер) являлось следствием сифилиса. (Слово повисло в воздухе классной комнаты, шипящее и таинственное, тем более заметное, что Швеппенхайзер, скорее всего намеренно, разрубил его: сиф-и-ЛИСС.) Бедняга Линкольн даже произвел на свет ненормального ребенка, Тэда Урагана, который носился по всему Белому дому, бил посуду и ломал мебель, пачкал стены, отказывался ходить в уборную, вскрикивал и взвизгивал, разражаясь идиотским смехом; он стрелял из окон особняка, гонял коз по анфиладе нижних комнат. Вредный маленький дьяволенок!.. Но папочка души в нем не чаял и не желал ни в чем сдерживать.

И массы понятия не имеют, поведал своим ученикам Швеппенхайзер (на слове «массы» рот его забавно скривился), что Авраам Линкольн не только не пользовался всеобщей любовью северян, а был, наоборот, всеми презираем… и многие граждане возликовали, когда его прикончили! Ибо этот президент-тиран ликвидировал гражданские права на время войны, не очень-то он пекся и об освобождении рабов — это интересовало его лишь с политической точки зрения (ведь столь высокочтимый Призыв об освобождении негров был обращен только к отделившимся от Союза штатам… и не касался пограничных штатов, с которыми Линкольн беззастенчиво заигрывал); человек этот был беспощаден, часто — безумен, да и вообще уже обречен (он страдал от неизлечимого синдрома Марфана), когда этот дурак Джон Уилкс Бут 14 апреля 1865 года так театрально превратил его в мученика.

— Дурак и несерьезный преступник, — заявил Швеппенхайзер, — ибо, подобно всем прочим убийцам, Бут воображал, что жертву стоило убивать!..

Был еще Тедди Рузвельт, похвалявшийся, что его Удалые Всадники во время войны с Испанией понесли в семь раз больше потерь, чем все другие полки волонтеров; после же своей широко разрекламированной атаки на какой-то холм на Кубе он заявил репортерам: «Я взмахнул шляпой, и мы ринулись вверх по холму. Очень было забавно. Лихо я провел время, и лихая же была битва! Я чувствую себя после этого таким большим и крепким, как лихой лось!» (Это было зачитано Швеппенхайзером таким фальцетом, что даже мальчики, обычно не поддававшиеся воздействию его юмора, покатились со смеху.) Возлюбленный Тедди! Он ненавидел и боялся индейцев, но в ознаменование своего вступления на пост президента в 1904 году выпустил из военной тюрьмы престарелого Джеронимо, чтобы старик апач мог проехать в открытой машине по Пенсильвания-авеню в черном шелковом цилиндре, не говоря уже обо всем прочем. Тедди приписал себе издание законов об охране природы, тогда как сам перебил столько бизонов, медведей-гризли, антилоп и оленей, что ни один музей не смог вместить его бесчисленные «трофеи». Когда в 1908 году он покинул свой пост, Марк Твен сказал — это Швеппенхайзер тоже произнес особым голосом, тихо и гнусаво: