Концерт для Крысолова - Мелф

А после полуночи — будут забирающие пол-дыханья сны.

Теперь и Ронни ночами лежал без сна, глядя не на коричневые обои, а на картинку с Крысоловом, и думал о том, что нет, неправда это — что Крысолова больше нет.

Толпа подростков в коричневых рубашках похожа на стаю крыс. Молодых крысенят, которые загрызут тебя, если ты попытаешься помешать им слушать музыку Крысолова. Глупые, глупые, думал Ронни, вы не боитесь, не думаете о том, куда он вас заведет…

Ронни знал, кто ОН такой — он тоже купил «Майн Кампф», чуть позже, чем Бальдур. И иногда подходил — окольно, будто вор или шпион — к толпам нацистов.

Гитлер. Гитлер. Адольф, Адольф.

Он нанялся музыкантом в крошечный кабачок — посчитав, что ни на что более серьезное не способен. Вскоре кабачок — впервые за годы без Гольдберга-старшего — начал регулярно наполняться по вечерам, чего, как честно признался старый Йозеф, давно уж не бывало, он вообще подумывал о том, чтоб закрыть эту убыточную лавочку, жаловался он Ронни, можно подумать, что и евреев в городе не осталось… Как выяснилось, осталось немало. И кое-кто из них советовал Ронни — парень, не трать ты на нас свой талант, ты мог бы играть в более приличном месте, денежки лопатой грести — но теперь Ронни уже не хотел покидать кабачок. На жизнь ему хватало, мама больше не расстраивалась, и, кроме того, здесь он встретил Марию — после чего уверовал, что бросить ЭТОТ кабачок — плохая примета.

Да, речь шла о Марии Шварц, которая училась с ним в одной школе.

Он даже не успел удивиться, узрев здесь бывшую Блоху — она вошла, поздоровалась со всеми и прямым курсом проследовала к одинокому, стоящему в вечной тени столику, за которым в более счастливые времена всегда сидели супруги Кац, а теперь там была одна Нора.

Нора — ласточка с переломанным крылом — ее траурная шаль криво свисала с плеча — сидела и что-то неслышно рассказывала девочке, лица которой Рональд даже не видел — видел только стреноженный нефтяной водопад ее волос — они падали ниже лопаток, и концы были прихвачены простой заколкой, иначе — разметались бы по спине, по плечам. Они со старухой явно были одной стрижиной породы. Только Нора уже умела тревожно кричать перед дождем, а Мария только училась летать.

Рональд играл. Он знал, что в самом скором времени все разговоры прекратятся. И он — когда захочет передохнуть — подсядет к любому столику, не для того, чтоб выпить (он не любил пить) или чтоб его похвалили (похвал он не любил тоже). В этом кабачке Ронни был теперь таким же непременным и нужным, как ранее его отец.

Он подсел к столику бабки Норы — она, казалось, и не заметила, что Гольдберга заменил его сын.

Старуха и девушка прекратили свой тихий разговор и обе уставились на него.

Он дернул гольдберговским носом и сказал:

— Извините.

Мария беззвучно рассмеялась, и он невольно уставился на нее.

— Ага, — сказала бабка Нора, — Слышишь, Гольдберг, есть женщины, которые мужчин с ума сводят. Есть и такие, на которых ты поглядишь и подумаешь — хорошо, что я в здравом уме. А вот есть такие, с которыми будешь сам сходить с ума, каждый день. Добровольно. И с радостью.

Ронни сощурил глаза, и Нора одними губами сказала, кивнув на Марию:

— Эта — из последних.

В этот вечер Рональд провожал Марию до дома.

В следующий вечер тоже.

Правда, до своего.

1927. Игра в четыре руки. Пуци

Эрнст Ханфштенгль спрятал красные от холода руки в карманы пальто. Снова забыл перчатки, недотепа, привычно «обласкал» он себя. Он втянул голову в плечи и опустил ее, чтоб основной зоной воздушной атаки стал лоб — уж очень неприятно кололи лицо летящие снежинки. Поневоле глядя вниз, он заметил пятно на лацкане пальто. Что за черт?.. И почему, как всегда, на самом видном месте?.. Темное, отвратительно темное, оно выделялось на светлой шерсти, словно неряхина печать. Этот пес жутко нечистоплотный, вспомнил Эрнст слова Хелен, Мария, отведите его в гараж, в доме ему не место. И мне тоже не место, я точно такой же громадный, нелепый, неряшливый, недаром же мне в насмешку дали такое прозвище, подумал тогда хозяин пса — и сейчас вспомнил об этом.

Он знал, почему ему сейчас так холодно — потому что плохо. Обычно его большое неуклюжее тело было так же малочувствительно к холоду, как туша полярного медведя, и мерзнуть, да еще и когда совсем не так уж холодно, он мог лишь тогда, когда ему казалось, что он — дом, брошенный дом с беспомощно зияющими окнами, безжалостно пронзаемый сквозняками…

Эрнст Ханфштенгль поневоле всегда сравнивал себя с чем-то огромным — дом, медведь, ньюфаундленд Шварц. Он был очень высок, и лапищи — что задние, что передние — у него были здоровенные. Любому, кто видел его в первый раз, становилось страшно, когда он приглашал даму на вальс или садился за рояль. Казалось, что дама завершит тур раньше срока с расплющенными пальцами на ногах, а от одного прикосновения этих ручищ к клавишам рояль взревет, как бомбардировщик, а может, даже и взлетит. Но… танцевал Ханфштенгль на удивление грациозно для такого неуклюжего верзилы, а рояль под его руками звучал и весело, и нежно, но уж никогда не оскорбительно для слуха…

Отвратительный вечер. Но закончился он для меня неплохо, подумал Эрнст, и на том спасибо тебе, Господи, и молодому фон Шираху. Могло бы быть и хуже на душе.

Адольф, надо заметить, ничего так и не понял — и это тоже неплохо, еще ж не хватало, чтоб он сунул в это свой нос. Гитлер, это Эрнст заметил за ним давно, обожал лезть в чужую личную жизнь, словно какая одинокая баба. Зато, кажется, Руди Гесс все понял. Но, разумеется, ни слова не сказал Эрнсту. Есть вещи, о которых мужчина мужчине, если меж ними существует хоть какое уважение, говорить не должен. Да и что тут скажешь — Пуци, ты только посмотри, как ведет себя твоя жена?

Как-как. Липнет к Геббельсу, вот как. Да так, что не заметит этого только слепой или пьяный, как Роберт Лей. Лей был сильно пьян — настолько сильно, что ему не хотелось быть душою компании, и посему он мирно сидел на диванчике и слушал, как Пуци тихонько играет на рояле (занялся он этим единственно из желания не слушать Геббельса). Лей тоже играл прекрасно, но не при Пуци, утверждая, что подмастерью нечего делать там, где работает мастер.

Да, нечего. Видимо, мне нечего делать там, где работает Геббельс.

Геббельс восседал в благоухающей клумбе прекрасных дам — Хелен Ханфштенгль, молоденькие Гели и Фридль Раубаль, которые приехали из Вены, какая-то неясная, но прелестная, тоненькая и кареглазая, словно олененок, девчушка, которую притащил Лей — как ее, Господи, Катрин, что ли — и Эльза Гесс, что сидела чуть поодаль. Да, и Адольф. Эльза единственная из всех производила вменяемое впечатление — остальные, включая Адольфа, таращились на Геббельса, травящего байки, с восхищением, словно школьницы на любимого актера. Эльза тоже смотрела на него, улыбалась шуткам, но — Эрнст с тоскою наблюдал за ней, ибо на Хелен ему было смотреть противно — каждый миг видела, где ее Рудольф, чем он занят и какое у него выражение лица. Повезло тебе, Руди…

Был еще где-то тут фон Ширах — но провалился куда-то. Видно, уехал домой. И совершенно правильно сделал — от Геббельса и башка может заболеть.

Эрнсту надоело играть на рояле — все равно, кроме Лея, слушать было некому, к тому же Лея он, как выяснилось, усыпил. Тот тихо посапывал, оттопырив нижнюю губу. Вот, черт, подумал Эрнст с досадой, я уже и играть так стал, что люди засыпают!.. Он поднялся, присел на диванчик рядом со спящим Леем и, забывшись, сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой.

Геббельс вдруг умолк, и Эрнст услышал голос Адольфа — пока еще не раздраженный:

— Пуци, это что такое?..

— Что?..

— Ты, по-моему, куришь?..

— Извините. Я задумался, — Эрнст резко поднялся и ушел на террасу.

Он почти докурил, когда почувствовал легкое прикосновение к рукаву.

— Пуци, — на него тревожно смотрели ясные глазки Гели, — что с тобой?

— Ничего. Башка трещит. Беги, беги скорее, пока Адольф не потерял…

Гели очень любила Пуци — он был одним из немногих, кто всегда принимал ее всерьез. Он сам попросил ее звать его «на ты» и вел себя с нею, как с младшей сестренкой, абсолютно не держа той дистанции, которую навязывал Адольф всем, кто общался с Гели. Пуци спокойно мог обнять девчушку, перенести ее на руках через трудную насыпь на пикнике в горах, заехать за ней и увезти на весь вечер слушать оперу… Гели ему первому, отчаянно стесняясь, поведала о своем желании заниматься оперным пением, и он прослушал ее, аккомпанируя на рояле. Гели покраснела и чуть не плакала.

Пуци был доволен — он ожидал много худшего. Но у этой своевольной, плохо воспитанной девочки оказался весьма приличный голос.