Лгунья - Валери Виндзор

Плохо другое: я не могла представить его без себя. У меня до сих пор было подозрение, что на самом деле я лежу сейчас на нашей двойной кровати в комнате на Бирчвуд-роуд и жду, когда он выйдет из ванной. Это, по крайней мере, казалось более вероятным, чем то, что я устроила маскарад в замке с башенками во Франции, присвоила имя другого человека и жду, когда жестокий тиран сознания ослабит хватку.

Однажды давным-давно, — я намеренно употребляю милые сердцу слова, которыми начинаются сказки, ибо это и есть сказка, — однажды давным-давно по поручению Тони я посетила компьютерный магазин в Стоке: ему понадобилась какая-то программа. Был невозможно жаркий день, один из тех, когда собственная кожа тебе не по размеру, когда плоть твоя кажется бледной, влажной и отталкивающей, когда из-за любой ерунды ты готова скрежетать зубами. Я чувствовала: ещё немного — и я просто умру. Я шла уже целую вечность, пытаясь отыскать этот чертов магазин. Тротуары были запружены фалангами медлительных девушек с распухшими ногами и влажными пятнами подмышками, и толпами молодых людей в рубашках с коротким рукавом, которые жевали чипсы и жадно пили баночное пиво.

Когда я наконец дотащилась до этого компьютерного магазина, парнишка, худой и белый, как лишенное хлорофилла растение, сообщил, что диска с нужной мне программой уже нет. Была, сказал он ломающимся голосом, но вчера продали последнюю. Вид у него был немного испуганный. Не знаю, что уж он обо мне подумал. Что я могла ему сделать-то? У меня не было сил даже шевельнуться. Даже слово сказать. Я чуть не сдохла от досады. Бледный, лишенный хлорофилла мальчик нервно поглядывал на меня. Я стояла столбом посреди магазина, неожиданно — и весьма обременительно — подавленная осознанием чудовищного, жестокого факта собственного существования. Должно быть, со стороны это странно — чтобы человек испытал такое посреди компьютерного магазина в Стоке, но, хоть и звучит это неправдоподобно, где-то же должно было настичь меня столь оригинальное открытие. И вот стою я на затоптанном ковре и думаю обо всех миллионах лет, когда меня не было на свете, и о том, как это замечательно — быть, и о тех грядущих миллионах лет, когда меня снова не будет, и едва не теряю сознание от ужаса, — ужаса оттого, что меня без моего согласия вытолкнули — вот он, результат бессмысленной катастрофы осознания — в жизнь, в непрерывную череду дурных предчувствий, непрерывный поток физических и эмоциональных ощущений, бесконечный поток изнурительных, бесформенных размышлений.

— Это невыносимо, — сказала я. — Совершенно невыносимо.

Должно быть, я произнесла это вслух, поскольку все, кто был в магазине, обернулись ко мне, а глаза лишенного хлорофилла растения в панике заметались.

И тут ко мне вышел мужчина в отутюженном костюме, сказал, что он менеджер, и спросил: у вас есть жалобы, мадам?

— Да, — сказала я. — Есть. У меня есть жалобы.

Он ужасно извинялся, — хотя катастрофа осознания вряд ли произошла по его вине, — и нес какую-то бессмысленную чушь о трудностях с поставками, о том, что он позвонит, как только они получат эту программу, а я только повторяла: «Это невыносимо. Это совершенно чудовищно», потому что ни о чем другом не могла думать.

Менеджер все больше огорчался.

— Простите, мадам, я все понимаю, но и вы должны нас понять, обидчиво сказал он, шея его пошла красными пятнами. Он обвинял меня в непонимании.

— Я понимаю, — сказала я. И вышла из магазина — в зной, в запах жареной картошки, бензиновых испарений и соуса карри. Внезапно мне дико захотелось пить. Вот вечная проблема. Как только начинаешь думать, пытаешься серьезно разобраться во всем, тут же на пути встает жестокий тиран — физические ощущения. В конце концов, гудящие ноги и жажда всегда имеют приоритет. Декарт ошибался. Причина, по которой ты осознаешь, что существуешь — это невыносимая боль в животе, или мочевой пузырь, готовый лопнуть, или ты ударился локтем, или испытываешь элементарную жажду.

Это был как раз мой случай. Мне до того хотелось пить, что я не могла сделать глотательное движение и зашла в первое попавшееся кафе. Села за столик и заказала минеральной воды со льдом. Хозяевами в этом кафе были греки. На стене висела потрескавшаяся, тусклая картина — изображение Акрополя. Чуть погодя в кафе набежала толпа. На моем столе была лужа разлитого кофе, и я макала в неё стакан и тупо чертила на пластиковой поверхности набегающие друг на друга мокрые круги. Подошел мужчина и сел напротив меня. Он взял кофе и какую-то сдобу. Похож на иностранца. Сказал, что его зовут Элефтерис. Он был очень загорелый. В клетчатой рубашке с закатанными рукавами.

— А тебя как зовут? — спросил он.

— Марина Джеймс, — сказала я.

Нет, хватит. Тут и сказке конец. Продолжения не последует. Я редко её рассказываю, только чтобы напомнить себе, когда произошло это открытие, и как жадно с тех пор я ищу забвения.

Меня разбудило солнце. Наверное, я проспала целую вечность — пустой, бессодержательный сон. Проснулась я на удивление чистой, без того мутного, беспокойного осадка, который по обыкновению остается после моих сновидений. Обнаженная, я лежала в озере солнечного света. Никогда раньше не случалось у меня ночей без сновидений. Изумительное ощущение. Солнце обжигало мою бледную, истерзанную плоть. Я подняла ноги и долго изучала испещренное стежками шрамов рукоделие доктора Вердокса. Потом встала. Нет, не встала. Я вскочила на ноги. Подпрыгнула. Вылетела из кровати. Я и не знала, что такое бывает. Я частенько прыгала в кровать, но не из кровати. Энергия с жужжанием и гудением вырывалась изо всех пор. Еще одно совершенно не знакомое мне ощущение. Может, это было связано с тем, что мне ничего не снилось. Обычно сны оставляют меня без сил, полную дурных предчувствий. И потом приходится с добрых полчаса лежать в постели, пытаясь одолеть подавленность и страх, осторожно водворяя на прежнее место свои маски и отражения, прежде чем я смогу начать день.

Когда я была Маргарет Дэвисон, я ненавидела одну вещь: оставаться с незнакомыми людьми. Мучительно собиралась с духом сойти вниз задолго до того, как проснутся остальные, или наоборот, когда все уже улягутся. В панике слонялась из угла в угол, выбирая подходящий момент, чтобы спуститься. Тони никогда об этом не беспокоился.

— Какая разница? — говорил он.

Ну, для меня разница была, потому что если я даже в этом допущу ошибку, то это будет свидетельствовать о целом ряде вещей, которые я всегда неправильно понимала, и впредь буду понимать неправильно. Даже простейшие действия, о которых люди никогда не задумываются, у меня вызывали дикие затруднения.

— Да ведь это проще простого, — говорил он, и губы его делались тонкими от ласкового раздражения. Его любимая фраза. Неважно, что обсуждалось: как пользоваться шомполом в микроволновке, как переводить километры в мили или как не испачкать краской ковер. — От тебя требуется всего лишь выполнять несколько элементарных правил. Тут невозможно ошибиться.

Очень даже возможно. Дело в том, что я никогда до конца не понимала этих его элементарных правил.

Цокая вниз по лестнице (мои шестого размера ступни торчали из сандалий пятого размера), я обнаружила, что постепенно начинаю понимать Тони. Он-таки был прав. (Ну, разумеется, прав. А когда он бывал не прав?) Какая, к черту, разница? Наверное, я сводила его с ума.

Я чуть ли не вприпрыжку сбежала по ступеням. Я напевала под нос. Я засунула кончики пальцев в карманы джинсов Крис и шествовала прямо-таки развязной походочкой. Через холл, в кухню, — мои новые ноги шагали шире, чем отваживались ступать несмелые ноги Маргарет Дэвисон, — я топала по пыльным коридорам так, словно имела полное право здесь находиться.

Франсуаза сидела в одиночестве на кухне, пила кофе из большой чашки. Очки её лежали на столе. У неё был детский, настороженно обнаженный взгляд, какой бывает у людей, привыкших носить очки, когда они смотрят на мир без них. Она щурилась, как будто у неё резало глаза.

— Доброе утро, — сказала я. Она подскочила от неожиданности. — Все уже встали?

— Дети проснулись, — сказала она. — Я отвезла их в школу. А дядя Ксавьер уже давно на ногах. — Ее английский был не такой уверенный и беглый, как у Селесты, и не такой педантичный, как у Tante Матильды, но на несколько голов опережал мой французский. Мы автоматически заговорили по-английски, — следствие моего невежества и её инстинктивной учтивости. Хочешь кофе? — спросила она.

Я налила себе чашку кофе и взяла кусок хлеба. Франсуаза протерла очки юбкой и снова надела. Я увидела в линзах свое двойное отражение.

— Ты совсем не такая, какой я тебя представляла, — сказала она. — Я думала, ты окажешься очень стильной и недосягаемой. — Она застенчиво улыбнулась, словно сделала мне комплемент. А мне стало обидно. Плюс-минус парочка шрамов и кривоватая стрижка, но я считала, что мои новые ноги, джинсы и одолженное имя дают мне право претендовать на хотя бы слабое подобие стиля Крис.