Лгунья - Валери Виндзор

— Да, — сказала я. — Устала.

— Тогда позвольте, я провожу вас наверх. Я отвела вам комнату, где когда-то спали ваши родители. Помните?

— Ничего она не помнит, — сказал дядя Ксавьер.

Холл был просторный и скромный, и прохладный, как приветствие этой женщины. Она повела меня вверх по низкой, не покрытой ковром лестнице.

— А где все? — спросил дядя Ксавьер. — Почему не встречают?

Все? Тут ещё кто-то? И сколько же их?

— Я подумала, что Мари-Кристин приедет уставшая, и ей будет трудно сразу со всеми перезнакомиться, — сказала женщина, которую Крис, видимо, называла бы Tante[65] Матильда. По-французски она добавила: — Франсуазу я послала в Фижеак, в банк. А Селеста повела детей купаться.

Она открыла тяжелую резную дверь.

— Voila, — сказала она. Комната была громадной, на обоях голубели гигантские, как кочаны капусты, розы.

— Красиво, — сказала я. Действительно красиво. Два высоких окна с эркером смотрели в небольшой сад. На траве стояли два шезлонга. Под одним из них растянулась сонная серая кошка. — Какая красивая комната.

— Чаю? — спросила Tante Матильда.

— Лучше чего-нибудь холодного.

Она кивнула.

— Ванная комната — следующая дверь по коридору. — Она критически оглядела меня. — Отдохнешь перед обедом или предпочитаешь выпить в саду?

— Она должна отдыхать, — сказал дядя Ксавьер. — Ты должна отдыхать. Каждый день. И есть. И толстеть. Мы тебя вылечим.

— В таком случае, — сказала Tante Матильда, — принесу минералки. Или чего-нибудь другого?

— Минералка будет в самый раз.

Она не сводила с меня неподвижных, холодных, тревожных глаз.

Дядя Ксавьер положил чемоданы на маленький обитый сундук в конце кровати.

— Нет, нет и нет, — сказал он. — Побудь здесь, поговори с Мари-Кристин. Я принесу минералку, — он улыбнулся мне. — Только погляди на её глаза, — сказал он Tante Матильде. — Совсем как у матери.

Tante Матильда бросила на него острый взгляд, словно он мышь-полевка, которую она заметила далеко в поле.

— Au contraire[66], - сказала она. — Я как раз думала о том, насколько она не похожа на родителей.

— Разве ты не замечаешь её сходства с матерью? — Дядя Ксавьер взглянул на неё с удивлением.

— Ни малейшего, — сказала Tante Матильда. — Цвет глаз, волос, черты лица — все другое. — По-французски она сказала жестче: — Ее мать была красивая женщина. И очень глупая.

Я подумала о своей маме, о её мышиного цвета, мелко завитых волосах и беспокойном, вечно усталом лице, и мне стало обидно. Как смеет эта женщина называть её глупой.

— Il faut que je vous dis que je n'ai pas completement oublie mon francais[67], - сказала я с негодованием и, скорее всего, с ошибками. А потом вспомнила, что возмущение мое совершенно не обосновано. Они не мою мать обсуждали.

Tante Матильда туманно улыбнулась, словно давая понять, что не стоит и пытаться вникать в то, что я там бубню. Она пробормотала что-то о делах на кухне и вышла.

Дядя Ксавьер откашлялся.

— Не обращай внимания, — сказал он. — Моя сестрица очень чувствительная особа.

Его сестрица?

— Она злится за то, что я не взял её, когда за тобой поехал. — Он протянул ко мне руки. Я заметила в его глазах слезы. Он крепко обнял меня и поцеловал. — Добро пожаловать домой, Мари-Кристин, — сказал он.

СЕРЕДИНА

Когда дядя Ксавьер ушел, я легла поперек кровати, свесив ноги, и долго пялилась на голубые кочаны роз. Меня слишком вымотало путешествие, чтобы думать о вещах более существенных, чем частота повторения рисунка на обоях, и точно ли он подогнан в углах. В голове было пусто. Перед глазами проплывали странные слова и фрагменты бессмысленных картин. Веки защипало, и вскоре бессмыслица начала подчиняться собственной скользкой логике, и я поддалась ей, и позволила глазам закрыться. Бездумие — такой простой, такой соблазнительно легкий путь! Мне это замечательно удается.

Разбудил меня шум детских голосов. Маленькие часы на каминной полке показывали без двадцати пяти семь. Я не представляла, правильно они ли идут. Было жарко, одежда помялась. Во рту пересохло. Мои неудобные парусиновые туфли — парусиновые туфли Крис — валялись на полу, резинка для волос куда-то запропастилась. Я перерыла всю кровать, но она бесследно исчезла. Снаружи, из сада, женский голос раздраженно крикнул: «T'arretes-toi[68], Бригам».

Бригам? Какое необычное имя. Я подумала, может, она разговаривает с животным, с собакой, и встала посмотреть. Спряталась за занавеской и поглядела вниз. На выгоревшей траве, в шезлонгах, лежали две девушки. У той, сердитой, были волосы с бронзовым отливом и темные очки.

— Бригам! — недовольно крикнула она, оторвав взгляд от журнала. В двух футах от неё на посыпанной гравием тропинке маленький мальчик подкидывал камни пластмассовой лопаткой. Он ненадолго прервался и посмотрел на неё с высокомерным любопытством, пытаясь угадать, на что она пойдет, чтобы его остановить.

— Je t'ai dit: t'arretes![69]

Она произносила его имя на английский манер, с ударением на первом слоге.

В саду было ещё двое детей: мальчик лет семи, носившийся кругами по лужайке, и девочка поменьше с мокрыми волосами, на которой не было ничего кроме штанишек до колен, — она флегматично ездила за ним на пластмассовом трехколесном велосипеде.

Другая девушка лежала спиной ко мне и ладонью загораживала от солнца лицо. Я постояла у окна, наблюдая за ними. Бригам вернулся к прерванному занятию и снова стал подбрасывать гравий. После нескольких бесцельных ударов ему стало скучно. Он набрал горсть камушков и швырнул в направлении лужайки. Один из них попал в щеку флегматичной девочке. Она взвизгнула и бросилась лицом в траву. Бронзоволосая отшвырнула журнал, ухватила Бригама за руку и смачно шлепнула по попе.

Я опустила занавеску и отошла от окна. Что же теперь делать? Идей не было. Чтобы убить время, я попила минералки, которую кто-то оставил на столике у кровати, пока я спала, и спросила себя, стоит ли распаковывать чемоданы. В раскладывании вещей было что-то непоправимо конечное: это означало намерение остаться. До сих пор я нарочно ничего не задумывала наперед, вернее, вообще старалась не думать, если такое возможно. Поэтому я вытряхнула на кровать содержимое меньшего из двух чемоданов и немного повозилась с вещами, разворачивая их и встряхивая. Затем, особо не размышляя, начала вешать одежду в шкаф. Ты же не ждешь, в самом деле, что тебе это безнаказанно сойдет с рук, говорила я себе. Но пока-то сходило. До этого момента. Люди просто из кожи вон лезли, чтобы объяснить мне, кто я такая. И вообще, уклончиво говорила я себе, надолго я тут не останусь; может, на денек-другой; пока не наберусь сил, чтобы снова взвалить на себя груз Маргарет Дэвисон.

Я поглядывала на свое отражение в трюмо, смотрела, как хожу от кровати к шкафу, туда-сюда по дощатому, в пятнах, полу, по колена утопая в тени: худощавая, узколицая женщина, встряхивающая футболки, принадлежавшие Крис Масбу, расставляющая обувь в резной ящик под отделением с вешалками, обувь, которая ей не подходит и никогда не подойдет. Смотрела, как эта женщина натянула кремовый шелковый халатик с дыркой подмышкой и пятном на животе. Смотрела, как она берет бледно-зеленый непромокаемый мешочек для губки и мыла. Выйдя за пределы зеркального пространства, я вновь соединилась с собою. Я стояла, держась за ручку двери, и умирала от страха: вдруг я кого-нибудь встречу по пути из спальни в ванную комнату! Нет, никого не встретила. Не считая серой кошки, приветствовавшей меня со всей неразборчивой любвеобильностью, свойственной эгоистам, коридор был пуст.

Кошка последовала за мной в ванную, проскользнув между ногами. Я села на унитаз — древняя штуковина со стульчаком из красного дерева и цветочками по краю, — и мы уставились друг на друга, кошка и я. Смотрели долго, словно подозревая, что давным-давно знакомы. Потом, пока я мылась, она сидела на краю ванны, вероятно, не меньше меня самой заинтригованная моим тощим, как селедочный скелет, телом. Груди тряпично свисали с ребер — два пустых треугольных мешочка. Бедренные кости торчали, словно вот-вот прорвут кожу. Впервые в жизни живот у меня был впалым, и освободившаяся кожа, вся в желтых и пурпурных кровоподтеках, мягкими, морщинистыми складками собралась над треугольником волос. И все равно, даже такое уродливое, — а оно было весьма и весьма уродливо, — мое тело мне нравилось. Мне нравилось быть очищенной до костей. Кошка мурлыкала, вероятно, принимая меня — оно и понятно — за недоеденную рыбу. Я думала, она пойдет за мной в спальню. Я не возражала, даже наоборот. Но она потеряла ко мне интерес. Осталась сидеть на краю ванны, не сводя остановившегося взгляда с того места, где я только что стояла, как будто все это время смотрела не на меня, а на что-то другое, намного более интересное и интригующе бесплотное.