Военные приключения. Выпуск 1 - Станислав Гагарин

— Некоторое время в Германии, потом в Польше. А вы? Все время здесь? Многие из ваших подались во Францию, а вы почему-то в Польшу? Неужели воевали с красными? Сколько вам было лет тогда? Молодо выглядите.

— А я еще не старик, — усмехнулся Тараканов. — В двадцатом был кадетом, успел пострелять из винтовки по краснюкам. Потом испытал весь ужас отступления, когда на пароходы лезли по головам, спихивали с трапов женщин, стариков, детей, топча раненых. Тяжелое время, не хочется вспоминать… Противно.

— Да, приятно вспоминать только победы, — согласился закуривший сигарету Дымша. — Так убили этого беглеца или нет?

— Скрылся в развалинах, — меланхолично жуя колбасу, пояснил Владимир Иванович. — Пальнул из пистолета в эсэсовцев и скрылся. Ловкий малый. Но его вроде бы все-таки задели — хромал. Вы не заметили, Вадим Евгеньевич?

— Не заметил. Я больше думал о том, чтобы самому не поймать шальную пулю; обидно схлопотать свинец ни за что ли про что. Прижался к стеночке и переждал, а потом пошел сюда.

— Пешком? — вроде бы ненароком уточнил Дымша.

— Пешком, — подтвердил Выхин. — Хотелось скорее убраться с площади. Мало ли что — граница недалеко.

— Граница совсем рядом. С башни Россию видно, — наливая себе шнапс, сказал Тараканов. — Так и хочется руку протянуть.

— То не российская земля! — надувшись так, что взбухли вены на лбу, бросил Алоиз. — Там была Польша!

— Э-э, вспомнили, пан Алоиз, — пренебрежительно махнул рукой Тараканов. — А не хотите вспомнить а том, что Варшава была генерал-губернаторством Российской империи?! А? Забыли?

— Того больше не будет! — начал распаляться Дымша.

— Что вы, господа? Неужели теперь мне надо выступать в роли миротворца? — улыбнулся Выхин. — Зачем мы собрались — спорить и ссориться или приятно провести время в  с в о е й  компании, как говорит пан Дымша? Давайте раз и навсегда договоримся — никаких разговоров о политике! Согласны?

— Я за! — Тараканов налил всем шнапс. — А вы, пан Алоиз?

— Хорошо, пусть будет так… — Дымша взял стакан, небрежно тронув им, в знак примирения и согласия, стакан Тараканова. — Не будем впустую делить земли и перестраивать мир. Это сделают и без нас.

— Вот и хорошо, — заключил Выхин. — Что вы так пристально рассматриваете мой плащ, господин Тараканов?

— Странные пятна, похожие на замытую кровь, — глядя прямо в глаза Выхину, ответил тот.

— Отчего вы решили, что именно кровь? Может, просто грязь? Я с дороги, плащ старый… Мало ли где и чем мог запачкать?

— Конечно, конечно… — быстро согласился Владимир Иванович. — Я, пожалуй, выпью и пойду. Нам завтра рано вставать. Вы со мной, пан Алоиз?

— Разве можно уйти от еще не допитого вина или непокоренной женщины? — хихикнул Дымша. — Идите, я пока остаюсь. Надеюсь, господин Выхин не возражает?

— Оставайтесь, допьем, — равнодушно согласился Вадим. — Может, и вы не будете торопиться, а, Тараканов?

— Нет, пойду. Надо выспаться. Приятно было познакомиться…

Он слегка поклонился и ушел, плотно притворив дверь. Выждав несколько секунд, Дымша, тихо ступая по половицам, подкрался к двери и, резко распахнув ее, выглянул в коридор. Вернувшись на место, пояснил недоумевающе глядевшему на него Выхину.

— Ушел… У него есть противная привычка стоять под дверями. Вообще, мало приятный тип, но дело знает. Кстати, сардинки-то остались нетронутыми. Вот мы сейчас под сардинки…

Пан Алоиз разлил остатки шнапса по стаканам, поддел ножом сардинку из коробки.

— До войны в Польше был всего один палач, некий Мациевский, — начал он рассказывать внимательно слушавшему Выхину, — больше никто не желал заниматься малопочтенным делом. Поэтому, если преступника осуждали на смерть, то приходилось привозить Мациевского. У него, знаете ли, была привычка на каждого повешенного употреблять свежую пару белых перчаток. После казни он их выбрасывал, этаким картинным жестом, приговаривая: «Справедливость восторжествовала»! Наш Тараканов мне почему-то очень напоминает Мациевского, нет, не внешне, скорее привычками. Поговаривают, что он был осведомителем дефензивы. Полицейский стукач! Теперь ходит на вокзал: по заданию местных властей высматривает бывших политических противников режима Пилсудского. Берегитесь, пан Выхин, сдается, он и на вас положил недобрый глаз.

— Ерунда, — как можно равнодушнее отозвался Вадим. — Я никогда не был коммунистом, не состоял в профсоюзах, не сочувствовал левым. Иначе мы не сидели бы здесь за одним столом, вернее за одной тумбочкой, и не пили шнапс.

— То так… — вздохнул прихмелевший Дымша. — Я слышал, Ругге специально проверял Тараканова по картотеке на политических, оставшейся от дефензивы. Представьте, этот россиянин безошибочно указал среди прочих предъявленных ему фотографий на тех, кого разыскивали до войны в восточных кресах. Его было хотели использовать люди из СС, но наш шеф воспротивился. А где гарантии, что Тараканов не связан с немецкой политической полицией? Мутный человек. Вон как впился в ваш плащ!

— Дался вам мой плащ… — раздраженно отмахнулся Выхин. — Мало ли что взбредет в пьяную голову!

— Нам наверняка придется работать вместе в группе, обслуживающей лично Ругге и полковника Марчевского. Там и Тараканов.

— Кто это, Марчевский?

— Узнаете… — устало полуприкрыл глаза пан Алоиз. — Узнаете и Шмидта, и других. Сами узнаете. Любопытства и болтовни шеф не поощряет. А за Тараканова скажу вам, что слышал от него  п е т у х а! Вот так-то!

— Какого петуха? — не понял Выхин.

— Не знаете? — приоткрыл левый глаз развалившийся на стуле Дымша. — «Петуха баба схватила, в сапоге его хранила»… — глуховатым баском пропел он начало куплета. — Не слыхали? Так вот скажу я вам, милостивый пан Выхин, что это польская тюремная песня. Тю-рем-на-я! Понятно?

— Думаете, Тараканов уголовник?

— Ничего я не думаю, шановный пан Выхин. Просто немного анализирую и делюсь с вами, в виду душевной приязни, некоторыми результатами собственного анализа.

— Спасибо, пан Дымша. Не знаю, смогу ли ответить вам тем же, но позвольте спросить — откуда же вам известен тюремный фольклор? Надеюсь, вы в тюрьме не сидели?

— Я? — удивленный таким поворотом разговора, Дымша открыл глаза и, враз подобравшись, подался к Выхину всем телом. — Меня достаточно помотало по свету. Однако ж я не россиянин, как Тараканов, а поляк! Я пою другое: «За богатствами в Подолии полк шестой выходит в поле, пики, сабли жми в ладони, большевиков мы гоним, гоним!» — заревел он старую уланскую песню пилсудчиков.

— Тише вы! — остановил его Вадим. — Идите, пожалуй, спать. Шнапса больше нет.

— И пойду! — Дымша встал, пошатываясь, сделал несколько шагов к двери, обернулся. — А вы слыхали, милостивый пан Выхин, что тот человек, который сбежал сегодня на вокзальной площади от патруля и спрятался в развалинах, был обнаружен немцами? Его хотели взять, только он подорвал себя и еще несколько человек гранатой… Об этом Тараканов вам не сказал. У него нема гонору и отваги, или, как говорите вы, россияне, нет чести и смелости, все из-под полы, из-за угла. Потому — стирайте плащ, Выхин. А я пошел спать.

Хлопнула дверь, Дымша вышел. Простучали каблуки его сапог по каменным плиткам пола коридора. Вадим остался один.

Тщательно прибрав остатки попойки, он подошел к окну и, приоткрыв раму, закурил, пуская дым в щель, из которой тянуло ночной прохладой. Состоялись новые знакомства, произошел весьма любопытный разговор. Сколько событий за один день!

Действительно ли раненый, которому он так неосмотрительно помог в развалинах, взорвал гранатой себя и пытавшихся его захватить немцев? Или это хитрая приманка? Почему Дымша сказал ему об этом? Как Тараканов умудрился разглядеть пятна на плаще, что думать о высказываниях поляка относительно привычек и странностей Тараканова… Стирать еще раз плащ или не надо? Почему его гости пришли вместе, а ушли порознь? И не следует ли теперь ждать откровений Тараканова о Дымше?

Задумавшись, он не заметил, как сигарета догорела и окурок больно обжег пальцы. Выбросив его, Выхин прикрыл окно и, сняв ботинки, завалился на кровать. Пожалуй, торопиться не стоит, а подождать до завтра — новый день, новая пища.

Раздеться сил уже не хватило, и Выхин уснул прямо в одежде. Снились ему лесистые горы, в легкой синей дымке, звенящие ручьи и никогда дотоле не виданный им полковник Марчевский, сидящий на белой лошади, которую вел под уздцы весело насвистывающий уланские песни Алоиз Дымша.

…Дымша, тяжело отдуваясь от мучившей его одышки, перебирал руками скользкие от предутренней сырости скобы, вбитые в ствол толстой сосны, взбираясь все выше и выше, к тщательно замаскированному в густой кроне дерева помосту, на котором был устроен наблюдательный пункт. Дернуло его вчера так надрызгаться сивушной гадости. Теперь руки предательски дрожат, ноги соскальзывают — того и гляди сорвется вниз и сломает себе шею на радость Тараканову. В том, что он будет этому только рад, Дымша почему-то не сомневался.