Дело о старинном портрете - Катерина Врублевская

— Да, — кивнула я. — Погиб мой земляк, утонул в Сене. Никого у него здесь нет, придется мне взять на себя тягостные обязанности по преданию тела земле. Я уже осведомлялась в храме Александра Невского.

— Можете всецело рассчитывать на меня, Аполлинария Лазаревна. Чем могу, как говорится…

— Спасибо, Кирилл Игоревич. Вы давно живете в Париже?

— Около четверти века. И ни разу не покидал его. Париж притягивает настолько, что о других местах даже не помышляю.

— Вполне с вами согласна, но удивлена: неужели за столько лет вы не соскучились по родине?

— Для кого родина, а для кого злая мачеха, — вздохнул Засекин-Батайский. — Не мог я вернуться, и есть у меня для этого веские причины: боялся, что там у меня будет одна дорога — в острог.

— Неужели?

— Представьте себе… Вы слишком молоды, Полина, позвольте мне вас так называть, по-стариковски, и, наверное, вам неизвестны такие фамилии, как Ишутин, Каракозов?

— Напротив, — ответила я. — Один из них, если мне не изменяет память, покушался на государя-императора лет тридцать назад. Но более этого не знаю ничего. Я далека от политики.

У меня возникло было смутное чувство, что я слышала эту фамилию не только в связи с покушением, но так и не смогла вспомнить подробности.

— Sic transit gloria mundi 21, — усмехнулся князь. — Но хоть Чернышевский-то вам знаком?

— Конечно! Я читала его изумительный роман «Что делать?», и Вера Павловна — моя любимая героиня! Она — настоящая женщина!

Тут я запнулась, вспомнив, что роман запрещен цензурой. Я читала его в женевском издании, мне дали только на одну ночь. Вероятно, не следовало говорить об этой книге с незнакомым человеком — вдруг он агент, живущий за границей, который поставлен ловить вот таких бойких на язык дамочек? — но я решила довериться своей интуиции и продолжила:

— Помните, как Жюли сказала Верочке: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Ах, я просто плакала от умиления!

— Прелестно! А еще вот это помните? — И Засекин-Батайский продекламировал: — «Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье. Здесь царствую я…» И эти прекрасные строки запрещены цензурой, а их автор — государственный преступник. Кстати, в моей небольшой библиотеке имеется томик, если хотите, могу одолжить. Перечитаете на досуге. Этот роман — редкость в России.

— Спасибо, мне пока не до чтения — хлопот много, да и собираться надо. Скажите, а вы были знакомы с Чернышевским?

— К сожалению, нет. Когда я приехал из Пензы учиться в Санкт-Петербург, писатель уже был осужден и приговорен к каторге. А ведь он был властителем дум!

— Кирилл Игоревич, вы так и не рассказали, почему вы не посещали Россию все эти годы. Были какие-то особые причины?

Страх, дорогая Полина, страх… Ведь я по своей глупости и несмышлености стал членом общества «Ад» — весьма красноречивое название. Идея свободы вскружила мне голову. В кружке, которым руководил мой земляк Ишутин, разрабатывался план убийства царя. Воображали себя, по меньшей мере, декабристами: «Читал свои Ноэли Пушкин, меланхолический Якушкин, казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал…» А потом Каракозов стрелял в Александра Второго, и вот тогда я испугался. С меня слетел весь романтический флер свободомыслия. Общество было разгромлено, Ишутин арестован, Каракозов сдался сам. Кстати, они состояли в родстве — кузены. А я бежал за границу, хотя никакого обвинения мне предъявлено не было. Вот и продолжаю жить в «аду»…

— Но, может быть, напрасно? Вины за вами нет, все уже позабыто за сроком давности. Хотите, я спрошу у отца — он адвокат и присяжный поверенный в N-ске, — что вам может грозить, если вы вернетесь?

— А куда я вернусь? На пепелище? Именьице родовое и тогда не славилось достатком, крепостные после реформы разбежались, а нынче… — Он махнул рукой. — Нет уж, лучше здесь проживать деньги покойницы жены, урожденной де Фонтанен. В революцию все ее родственники сложили головы на гильотине, а ей, кроме небольшой ренты, ничего не осталось. Живу тихо, спокойно, почти нигде не бываю, читаю «Фигаро» и дышу воздухом. Одна отрада в жизни — каждое воскресенье хожу к заутрене и молюсь за всех, кого знал…

Засекин-Батайский вздохнул и, посмотрев на папку, взял один рисунок.

— Какой оригинальный! Чей он, Полина?

— Моего покойного друга, — вздохнула я.

— Он был талантлив — это сразу бросается в глаза.

— Да, — кивнула я, и тут мне в голову пришла одна идея: — Князь, посмотрите другие рисунки. Может, узнаете на них кого-нибудь.

В числе прочих я протянула ему и понравившийся мне рисунок с офицером и цыганкой. Именно на нем князь остановил свое внимание.

— По случайности, мужчина мне знаком. Его зовут Альфред Дрейфус. Капитан Генерального штаба, кажется, иудейского вероисповедания, но в остальном — настоящий француз. Дрейфус из хорошей семьи, однако ничем себя не проявил. В общем, блеклая личность, ревностный служака, живет по уставу. Такие не способны оставить след даже в истории собственной семьи.

— Откуда вам известны такие подробности? — удивилась я.

— Встречались как-то в салоне маркизы де Мир-бель. Беседовали. Я чуть не умер от скуки — ни одной оригинальной мысли от мсье Дрейфуса так и не услышал.

— А цыганку вы знаете?

— Это Лола. Бродит по монмартрским кабачкам, предсказывает клиентам всякие ужасы. Чтобы от нее отвязаться, ей дают несколько монет, тем и пробавляется. — Засекин-Батайский вопросительно на меня посмотрел. — Вы надеетесь найти ответ в этих рисунках?

— Не знаю, но хотела бы порасспросить людей, изображенных на них. Ведь разговаривал же с ними Протасов, когда рисовал портреты. Может быть, они что-то знают?

— Не уверен, — задумчиво проговорил князь, рассматривая рисунки, и вдруг воскликнул: — Не может быть!

— Что? — встрепенулась я.

— Вот тут… — Он показал мне эскиз, сделанный Андреем в пивной. Иные фигуры были прорисованы до конца, у других только проглядывался торс. — Подождите меня, Полина, я сейчас вернусь.

Князь вышел, оставив меня в полном недоумении. Через несколько минут он вернулся и протянул «Фигаро». Я развернула газету.

— Обратите внимание на портрет под этим заголовком, — сказал князь.

На рисунке был изображен худой старик с пышными бакенбардами. Вид у него был важный и надменный. Круглые, навыкате глаза смотрели прямо перед собой. Стоячий воротник сорочки стягивал галстук-бабочка. Под портретом я прочитала: «Николай Гире, министр иностранных дел Российской империи».

— И что? — не поняла я. — Зачем вы показываете мне портрет нашего министра? Я слышала, что он прибыл в Париж с важной миссией.

— Сравните газету с рисунком Протасова, — предложил Засекин-Батайский.

Взглянув на рисунок, я ахнула. В пивной сидел российский министр и, наклонившись над столом, что-то говорил своему собеседнику, изображенному со спины. Кроме того, что на нем пальто с клетчатой пелериной, о незнакомце сказать было нечего.

— Что делал министр в пивной? — удивилась я. — Ему там совсем не место!

— Загадка… — задумчиво произнес Засекин-Батайский. — Кажется, ваш приятель зарисовал то, на что никоим образом не следовало обращать внимание. Опасная неосторожность. Вам так не кажется?

— Вы полагаете, князь, что его убили по политическим мотивам? — ахнула я.

— Все может быть… Но не исключаю и простого совпадения.

— Кирилл Игоревич, — попросила я, — вы можете оставить мне газету? Я вам ее скоро верну.

— Конечно, дорогая Аполлинария Лазаревна. О чем речь?

Князь поцеловал мне руку и вышел из комнаты.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Легкое поведение — это наименьший

недостаток женщин, известных

своим легким поведением.

Статья называлась «Сердечное согласие». В ней в восторженных тонах говорилось об историческом, эпохальном для двух стран, России и Франции, соглашении жить в мире и дружбе. Впервые со времен императора Наполеона Первого Франция не враг, а сердечный друг России, и они вместе будут сражаться против Германии, Италии и Австро-Венгрии, если те вдруг решат напасть на одну из дружественных сторон. Россия и Франция признают союзнические обязательства по отношению друг к другу, обязуются поддерживать культурные, экономические и политические предложения другой стороны, если они не идут во вред собственным интересам, и прочая, и прочая…

Далее в превосходной степени говорилось о министрах иностранных дел двух стран, Гирсе и Рибо, отмечались их ум, прозорливость и преданность интересам высокой политики. Панегирик завершался аккордом: вот теперь заживем! Мне стало скучно — статья выглядела явно отцензурированной и отражала официальную точку зрения правительства Франции. Мне в ней могли пригодиться только даты, не более того. Ответа на вопрос: зачем министр иностранных дел великой державы встречался в монмартрской пивной с господином в клетчатой пелерине? — она не давала.