Война роз. Воронья шпора - Конн Иггульден

Закрыв глаза, Эдуард принялся снова и снова бормотать эти слова, широко расправив плечи и подставив голову холодному ветру. К удивлению Ричарда, дрожь вскоре оставила его брата. И когда тот снова посмотрел на него сверху вниз, часть горя отлетела от Глостера.

– Сегодня вечером я поучусь у тебя, если позволишь, – промолвил Эдуард. Ричард согласно кивнул, хотя спина его заново вскрикнула в знак протеста.

Коней вывели с корабля, и экипаж торгового судна пауками рассыпался по тросам и реям, вновь готовясь увести судно в открытое море. Эдуард сел на коня вместе со всеми остальными и горестно похлопал себя по брюху, распиравшему рубаху.

– Я одолею своего дракона, Ричард, – проговорил он, тряхнув взлохмаченной головой, после чего ударил животное пятками, и конь рванулся вперед, рассыпая копытами дробь по ведущей на юг дороге.

7

Элизабет хмурым взглядом взирала на лысину монаха. Тот склонил перед ней голову в знак почтения, однако, как и прежде трепеща под ее взглядом, упрямо не желал преклонять колени. И словно ощутив крепнущий гнев королевы, пронзительно закричал ее новорожденный сын – звук этот проникал в ее кости, и от него заболели груди. Боль пронзила ее от матки до самого горла.

– Я не понимаю твоей нерешительности, брат Павел, – заговорила она. – Все земли Вестминстерского аббатства освящены и являются частью убежища, или я ошибаюсь?

– Это… так, – против воли проговорил молодой человек, все более и более багровея под внимательным взглядом королевы. – Но это здание является самой безопасной его частью. Аббат…

– И моего новорожденного сына следует крестить как можно скорее, разве это не так?

– Ну конечно, миледи, однако вы должны понять…

– И тем не менее ты являешься ко мне, – продолжила Элизабет, пренебрегая его слабыми протестами, – с этой чушью? Такое… пренебрежение хорошими манерами я могу расценить только как преднамеренное оскорбление, нанесенное моему мужу, королю Англии!

Несчастный монах взирал на нее, открыв рот. Губы его шевелились, однако из них исходил лишь какой-то задушенный звук. Покачав головой, он предпочел обратить все свое внимание вниз, на торчащие из сандалий собственные пальцы, выглядывавшие из-под черного одеяния.

– Я вижу здесь ошибку, брат Павел, и, быть может, ваш драгоценный аббат не понимает ее глубокие корни. Мой сын рожден на освященной земле – в Убежище, – продолжала королева. – Я хотела бы крестить его в Вестминстерском аббатстве – на святой земле, в недосягаемости для всех моих врагов. Небольшой садик, отделяющий нас от аббатства, насколько я понимаю, находится в ведении Церкви… или я ошибаюсь?

– Миледи, вы, конечно же, правы, однако вы должны знать, что аббат не может гарантировать вам безопасность в том случае, если вы покинете это место, даже если перейдете в само аббатство. Один-единственный арбалетный болт, миледи, пущенный изменником или безумцем… Прошу вас! Конечно же, я поставлен в священники и могу крестить здесь вашего сына в тишине и покое.

Охваченная яростью, Элизабет Вудвилл постаралась сохранить полное молчание, понимая, что в противном случае молодой монах полностью уйдет в себя, как прикоснувшийся к морской воде моллюск в свою раковину. Ей не нужны были слова для того, чтобы посрамить подобного слабака.

Почувствовав, что смятение вот-вот доведет монашка до слез, она проговорила:

– Ваш аббат, молодой человек, абсолютно не заботится о моей безопасности, как и о безопасности моего сына Эдуарда. И если б у тебя набралась хоть капля отваги, ты мог бы сказать мне откровенно, что твой аббат пособничает графу Уорику, а быть может, и самому Генри Ланкастеру, этому пустому мешку. Или дело в том, что моего мужа уже убили? И твой аббат добивается и моей смерти? И мне следует ждать ночного визита каких-нибудь незнакомцев?

Говоря все это, королева наблюдала за собеседником, хмурясь и истолковывая игру его морщин, движений и кивков, шевеление челюстей. Монах что-то знал и едва не поправил ее. Но к этому можно вернуться и позже. Элизабет шевельнула рукой.

– Однако какую бы участь вы ни припасли для меня, сын мой будет крещен, и крещен в аббатстве, а не в этой каменной каморке, подобно узнику. Нет. Он будет крещен так, как подобает принцу Уэльскому, будущему королю.

Она поняла вдруг, что голос ее сделался резким и громким, а слова ее хлестали монаха так, что его дрожь могла вот-вот превратиться в припадок. Так что Элизабет заставила себя говорить помягче:

– Здесь был крещен Эдуард Первый. Тезка моего сына, сэр! Его предок! Аббатство является сердцем Лондона, и от меня нельзя отмахнуться, как от какого-то там бедняка. Ты меня понял? А теперь собирай своих монахов, и выстраивайтесь вдоль нашего пути, если это необходимо. Я пойду по освященной земле, и все вы будете свидетелями каждого моего шага.

Молодой монах мог лишь что-то неразборчиво пробормотать, и Элизабет внезапным движением вдруг взяла его за руку, ощутив неожиданно сильные мышцы под грубой тканью. Глаза его округлились от удивления или отвращения, и она подумала, что этот молодой человек, должно быть, вообще не прикасался к женщине после того, как произнес монашеский обет.

– Скажи, чтобы твой аббат ожидал меня, – велела королева. – Я сейчас приду.

Брат Павел сорвался с места и едва не упал в дверях, выбегая из комнаты. Элизабет со вздохом посмотрела ему вслед. Он был из тех, кому неприятна мирская суета с ее шумом, опасностями и сделками. Бедный брат Павел привык к монашескому уединению, к негромкому шелесту молитв. Он избрал кротость своим уделом, однако в этот день был подвергнут угрозам, оскорблениям и крикам и принужден сновать между королевой и аббатом, пока не побагровел и не пропах сразу старым и свежим потом. Ее мать, Жакетта, наблюдала за сценой из стоявшего в уголке кресла, растирая пестиком в ступке сушеный имбирь, корицу, черный перец и малую толику сахара, чтобы этой poudre forte, то есть «острым порошком», придать какой-то вкус предоставляемой братьями пресной пище. Старшая из женщин взглянула на дочь, как только та повернулась к ней. Они молча смотрели друг на друга до тех пор, пока младенец не пошевелился в своей крошечной деревянной колыбельке. Один из монахов сплел ее из прутьев и преподнес королеве в качестве дара. Что-то проворчав, Элизабет склонилась над крошечной колыбелью и принялась покачивать ее, чтобы ребенок не закричал.

– Опять проголодался, – сказала ее мать. – Может, позвать эту ленивую девицу, эту Дженни?

– Не надо, пока не закричит, – возразила дочь. – Может, еще уснет.

– Если только мы не выйдем в этот холод, моя любовь. Говорю тебе, он будет грозить нам своими кулачками и кричать.

Элизабет видела, что ее мать испугана. Она приехала из своего тихого уголка, чтобы навестить дочь, – и попала в самый поток событий, обрушивших дом Йорков прямо им на головы. Когда Жакетта отложила в сторону ступку, стало заметно, что руки у нее трясутся. Ее нельзя было назвать отважной женщиной, хотя, быть может, причиной ее страхов была сама обстановка Убежища, в котором не предусмотрено было ни удобств, ни утешения.

Элизабет, наконец, приняла решение и достала сына из колыбели. Прижав его к плечу, она принялась расхаживать по комнате. Ее мать немедленно поднялась с места и подложила платочек под головку ребенка, на тот случай, если он срыгнет молоко.

– Тебе не нужно идти со мной, мама, – спустя какое-то время произнесла Элизабет. – Пожалуйста, подожди меня здесь. Я хочу быть уверена, что тебе ничего не грозит. И что… найдется кому позаботиться о моих дочерях.

К удивлению королевы, ее мать только отмахнулась от этой идеи.

– Неужели ты думаешь, что я могу пропустить такой момент в твоей жизни? Девочкам здесь ничего не грозит, за ними присматривает няня. А Кэти справится даже с тауэрским львом, если тот посмеет облизнуться на них[15]. Думай только о сегодняшнем дне, Элизабет. Не беспокойся за девочек. – Жакетта улыбнулась, и у ее дочери чуть отлегло от сердца, хотя причиной тому был всего лишь отголосок детской уверенности в материнской любви. Тем не менее страх отчасти оставил ее.

– Я буду рядом с тобой, – твердым тоном проговорила ее мать. – Входя сюда, я заметила у двери палку. Я возьму ее и отважу любого грубого негодяя, который посмеет подойти слишком близко к тебе.

Подобная перспектива заставила сердце опальной королевы заколотиться. Неужели она сделала ошибку?

– Сделать это меня заставила гордость. Неужели я неправа, мама?

– Не говори глупостей, Элизабет. Ты – королева! Они не смогут оставить без внимания тебя и твоего сына.

– Но этот монах был настолько испуган, что сердце мое трепещет.

– Пфуй! Он же почти мальчишка! Нежный цветочек, а не мужчина. Твой Эдуард другой. Думай о нем, когда выйдешь отсюда. Не бойся их, Элизабет. Пройти нужно всего сотню ярдов, не больше. Если там, снаружи, тебя караулят мужчины, они не посмеют прикоснуться к тебе.