Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 24. Аркадий Инин - Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Короче говоря, искусство монтажа имеет массу нюансов, и Глазов владел этим в совершенстве. Особенно последователен он был в одном: никогда не монтировал на экране невесту с грядущей свекровью. Ибо никому не дано предугадать, как там они еще смонтируются в жизни…
В общем, Глазов творил. Творил семейное счастье. И маленькой лаборатории при Дворце бракосочетания, которую он — только он единственный — упорно величал «киностудией». Он возился там целыми днями. А по ночам… По ночам Глазову снились сны.
Он видел себя на съемочной площадке настоящей киностудии. Не в обычном одиночестве, а в окружении профессионалов-единомышленников: оператора, художника, гримеров, костюмеров… Вот только профессиональных актеров на площадке не было. А были десятки, нет, уже, пожалуй, сотни реальных новобрачных, которых он снимал во Дворце, которых отлично помнил — всех до одного, и с которыми он теперь снимал свой новый фильм. Не какую-то там черно-белую короткометражку, а полнометражный цветной широкоэкранный фильм. Фильм о семейном счастье.
Глазов был убежден, что он выстрадал это право.
И как знаток кино, и как знаток предмета. И потому он уверенно и спокойно усаживался в складное брезентовое креслице с надписью на спинке: «Режиссер», подносил ко рту мегафон, коротко командовал: «Мотор!», выбегала стройная «хлопушка»-ассистентка, хлопающая перед камерой дощечкой, громко объявляла в микрофон: «Кадр первый, дубль первый!» и… И Глазов просыпался. Дальше этого места его прекрасный сон не продолжался еще ни разу.
Глазов вставал, умывался, одевался, завтракал и шел на работу.
Конкурентов в работе у него не было. Но недоброжелатель был. Фотограф того же Дворца. Ведь далеко не все закапывали фильмы-сувениры. Многие обходились фотографиями. Быстрее и дешевле.
Фотограф Антипов снимал не только быстро и дешево, но и из рук вон плохо. Однако, несмотря на это, процветал и посмеивался над художественным пафосом Глазова, именуя его «великий немой» (фильмы-сувениры, конечно, не озвучивались). Глазов с достоинством отвечал, что почитает это звание за честь, но, увы, не может ответить ему, фотографу Антипову, хотя бы званием «сапожник», ибо так кличут хотя и нерадивого, но все же механика кино.
Антипов на это ничуть не обижался — наоборот, хохотал. И никто даже не догадывался, что по ночам он тоже видел один и тот же несбыточный сон. Фотографу Антипову снилось, что он научился фотографировать.
А Глазов был спокоен. Что эти жалкие фотографии, эти плоские застывшие картинки по сравнению с его фильмами, наполненными вечным движением! И он упорно делал свое дело — творил чужое счастье. Потому что Глазов был тайно, но твердо уверен: те, кто навсегда соединился волшебным искусством кино на экране, уже и в жизни не расстанутся никогда.
…Сам Глазов был неженат. Опыт больших художников кино подсказывал ему, что приходится выбирать одно из двух. Или — создавать свое семейное счастье, или — творить чужое.
1988
Три темы, три темы…
Еще на давней заре своей писательской юности Сеня Пухов (сатирический псевдоним — Сем. Гранитный) твердо усвоил от старших коллег по разящему перу, что если у поэтов есть лишь одна вечная тема — любовь, то у сатириков-юмористов вечных тем целых три: теща, посещение зубного врача и сантехник-алкоголик. Но если поэтам писать на вечную тему любви ничуть не зазорно и даже необходимо, то юмористам-сатирикам пользовать свои вечные темы стоматолога, тещи и сантехника просто неловко и даже неприлично.
Все это, повторяем, Сем. Гранитный (он же Сеня Пухов) усвоил в ранней писательской юности. Усвоил и написал за долгую творческую жизнь семнадцать рассказов про тещу, двадцать три юморески про стоматолога и сорок семь фельетонов про алкаша-сантехника.
Объяснялось это просто: Сеня был не только юморист, но еще и реалист. Он мог писать лишь о том, что действительно болело, что мучительно доставало, что терзало душу. А болели как раз зубы, мучительно доставала теща, и душу терзало бесконечное завывание неисправного бачка унитаза. Но главное, именно эти опусы беспощадного сатирика безотказно брали в редакциях, именно над этими сочинениями до слез смеялся зал на его выступлениях. Значит, было в этих вечных темах нечто такое, что не только у самого таланта, но и у его поклонников болело, доставало и терзало душу.
Нет, Сем. Гранитный был не дурак. Да, Сеня Пухов был умный. Он понимал, что есть немало других волнующих тем. Ну и что? Может быть, тронуть эту, страшно сказать, систему социализма? Дулю тебе позволят! А может, задеть эту, жутко подумать, правящую партию? Фигу тебе разрешат! Или обхохмить этот, не к ночи будь помянут, КГБ? Кукиш только можешь ему показать, причем — только в кармане!
В общем, Сеня был не глупец. Семен был реалист. Социалистический.
Но вот грянула перестройка. Ускорение, демократия, гласность. То есть свобода слова, а значит, и свобода смеха. Ну, теперь держитесь, социализм, партия и КГБ!
Первым не удержался социализм. Рухнул по всей Европе, как берлинская стеночка. Затем качнулся и упал железным Феликсом КГБ — переименовался, открыл архивы, побратался с диссидентами. Дольше всех держалась партия. Но и ту доконали, загнали в окопы, а типы, которые время от времени высовывались из окопов, не требовали юмористических сочинений — их самих невозможно было видеть и слышать без смеха.
Великий лозунг сатириков всех советских времен «Утром — в газете, вечером — в куплете» потерял свой смысл. Теперь и утром, и днем, и вечером, и в газетах, и по радио, I на телеэкране, составляя дикую конкуренцию профессиональным юмористам, острили, смешили, иронизировали дилетанты юмора — некогда вполне серьезные экономисты, политики и международные обозреватели.
А самое главное: на чем всегда строился наш юмор? На намеке, на подтексте. Сеня с умилением вспоминал те времена, когда стоило только при чтении текста подпустить легкую картавинку или нажать на «г» фрикативное, как публика мгновенно улавливала экивок на Ильича — того или другого, и зал радостно хихикал, внутренне замирая за судьбу сатирика-смельчака. А нынче? Горбачевского «нáчать» вместо «начáть» хватило на три-четыре монолога профессионалов, а затем пародировать генсека нагло принялась вся клубная самодеятельность.
Не успел Сеня вымучить хохму «дерьмократия», как ее уже стали пользовать сами демократы. Едва Семен перекаламбурил
