«Моя единственная любовь». Главная тайна великой актрисы - Фаина Раневская

Он все-таки заказал котлеты, мои протесты не принял. Беседа продолжилась.

И вдруг…

– Фанни, вы не обидитесь, если я задам нескромный вопрос?

Ниночка, тебя когда-нибудь так спрашивал умопомрачительно красивый мужчина? Что сразу возникает в голове? Правильно, мысли о любви и замужестве.

Но это не обо мне даже в данном случае. После того, как я охотно согласилась ответить практически на любые нескромные вопросы, мне пришлось, объяснять, какого черта меня занесло на сцену!

Нет, конечно, нет, вопрос был задан с соблюдением всех норм приличия и речевого этикета, со всеми возможными предосторожностями, но суть от того не менялась.

Я объяснила, что ничего иного для себя не представляла.

– Никогда?

Понятно, что это могло удивить кого угодно. Пришлось рассказать о своей жизни до театра. Я решилась на откровения, понимая, что разговор может стать последним, но лучше уж сразу объяснить ему все.

Рассказала о том, что была заикой, что только речь нараспев и пребывание в чужом образе позволяли говорить, не запинаясь. Что состоятельность моего отца не помогала, а очень мешала маленькой еврейской девочке, только и умеющей замыкаться в себе в ответ на обиды, в то время как остальные нахамили бы. Что невыносимое одиночество было повсюду – в школе, дома, во дворе… Некрасивую дочь богатого еврея не любили в школе, по отношению к которой отец щедро меценатствовал, то есть в немалой степени содержал. Меня не любили во дворе, хотя я не раз раздавала свои карманные деньги просто так, чтобы сделать приятное своим соседям-мальчишкам, у которых этих карманных денег не могло быть. Забирали, покупали на них сладости, а потом меня же и дразнили.

Все вокруг было против меня, я не нравилась миру, как ни старалась. Тогда я перестала стараться.

Но был театр, были другие жизни, в которых я была не я, кто-то иной. И я понимала этих иных, согласно воле автора не могла ничего исправить в их судьбах, но могла хотя бы показать другим их чувства, чаянья, их судьбы.

И оказалось, что «не в своей шкуре» гораздо легче. Если моих героинь не любили, то это ведь не меня! Если их обижали, то тоже не меня. Я рано разделила свой мир и мир представления, мир театра. Это помогло, в любимый мир лицедейства я сбегала из нелюбимого окружающего. Я жила в нем, а в обычную жизнь возвращалась просто по необходимости.

Не помню, как именно объясняла Андрею свои взаимоотношения с миром людей и миром театра, но он понял. Пока я говорила, смотрел и слушал очень внимательно, а потом покачал головой:

– Вы удивительная…

Ниночка, ты можешь представить, что я чувствовала после таких слов?

Кажется, принялась горячо благодарить его. Андрей изумился:

– За что?!

– Обычно смеются, Андрей Александрович.

Он смутился.

Я не помню, чем закончился разговор, но это было неважно. Я открыла душу и не получила порцию насмешек. Андрей подтвердил, что он лучший мужчина в мире.

До монастыря он меня проводил, заявив, что даже если я против, будет охранять сверток с пирожными. Я не была против, наоборот, мечтала, чтобы дорога оказалась в три раза длинней. Но когда замерзнешь или торопишься, до нас очень далеко, а когда рядом Андрей, монастырь бессовестно перемещается к центру!

На прощание он сообщил, что будет в Симферополе еще пару дней и пригласил к Маше на чай с пирожными.

Даже если бы он позвал дрова рубить, я побежала бы рысцой.

Ира, увидев богатство, которое я принесла (кроме пирожных, в свертке оказались кофе, чай и сахар), сначала ахнула, потом поинтересовалась, сколько на холоде могут храниться пирожные. Тата удивилась, зачем их хранить? Ответ был, что съесть все сразу, как те конфеты, жалко, удовольствие надо растягивать.

– Ешь, я еще принесу.

– У Фани поклонник буржуй, денег много, пусть угощает.

Сказать бы ей, что я еще и котлету съела… Но я не стала дразнить.

На следующий день я боялась в зал даже глаза скосить, понадобились немалые усилия, чтобы забыть, что там могут сидеть Андрей и полковник Краснокутский. Павла Леонтьевна тоже была занята в спектакле – она играла Ольгу, это замена, она все время твердила, что прошли времена Лизы Калитиной и чеховских сестер, пора играть Раневскую или Аркадину, мол, каждому возрасту свои роли. Это справедливо, но она все равно прекрасно играла Ольгу.

По окончании спектакля на сцену принесли большущую коробку с просьбой открыть при всех. Я уже знала, что там, догадалась и Павла Леонтьевна, она поинтересовалась:

– Андрей?

Я только кивнула. Но оказалось, что не он один. Когда занавес закрылся окончательно, на сцену пришли полковник Краснокутский, Андрей и еще два капитана. Я сделала все, чтобы не покраснеть. К счастью, Краснокутский первым подошел к моей руке (стояла ближе всех), поблагодарил, выразил восхищение и попросил представить их остальным актерам.

Я представила его и Андрея, капитаны назвали имена сами, я не запомнила, к сожалению. Николай Тимофеевич попросил принять пирожные к домашнему чаю и организовать стол прямо на сцене, поскольку сейчас принесут ужин из ресторана.

Полуголодным актерам предлагался ресторанный ужин! И возможность забрать домой по несколько пирожных, притом, что мы вообще забыли, что это такое. Актерская братия и в мирное время нищая, а тогда многие хлеба вдоволь не ели.

Рудин поспешно занялся организацией застолья, а Андрей попросил представить его Павле Леонтьевне. Поцеловал ей руку и сказал, что видел ее Лизу Калитину в Ростове, впечатлен настолько, что больше не может смотреть этот спектакль.

Пока они беседовали, А.К. подошла ко мне с вопросом. Указав глазами на Андрея и Краснокутского, поинтересовалась, который из них мой поклонник. Я гордо ответила, что оба!

Вечер удался на славу. За импровизированным столом Андрей пересадил меня на свое место, чтобы я оказалась между ним и Павлой Леонтьевной. Беседуя с ней, он невольно чуть склонялся ко мне. Я очень старалась не краснеть.

Потом разговор стал общим, вспомнили Шкаморду с ее халтурой. Ни Павла Леонтьевна, ни я в Москве не застали даже рассказов о ней. Но слышал такое имя Рудин, а наша старенькая И.Н., подрабатывавшая суфлершей (толку от нее не было никакого, но ни у кого не поворачивался язык отказать от места, знали, что умрет от голода), вспомнила. Графиня стала актрисой, а потом суфлершей еще в молодости по зову сердца, знала театральную Москву, со многими знаменитыми актерами и Петербурга тоже была накоротке, а вот теперь перебивалась с хлеба на воду в Симферополе.

Она принялась рассказывать о такой женщине-импресарио (Шкаморда – это фамилия!), в разговор включился Андрей, оказалось, что его двоюродная бабушка тоже упоминала такую даму. Вероятно, эта бабушка была большая театралка…