«Моя единственная любовь». Главная тайна великой актрисы - Фаина Раневская

Связь еврейской девушки из хорошей семьи с этой самой семьей была утеряна. Надеюсь, не навсегда. Не потому, что хочу еще чего-то от них, просто нужно знать, где твои родные и как они живут. Гирша Фельдман наверняка заранее перевел свои деньги в зарубежные банки и сумеет заработать еще немало, но я никогда не просила и попрошу у него помощи, даже когда голодала, не просила.

Я так подробно о своей семье, чтобы было понятно, что я и впрямь неправильная. Еврейские дети не остаются без попечения родителей, особенно девушки и особенно без «дела в руках», хотя этим делом для еврейской девушки считается удачное замужество и много умных детей. Успех еврейской семьи – в ее детях, если сын продолжил удачное дело отца или создал свое, но тоже дающее приличные гешефты, а дочь удачно вышла замуж, так что зять йидишер коп, и внуки обещают превзойти дедушку – жизнь удалась. Все остальное не считается.

В роду Фельдманов не было актрис, и отец не видел примеров, когда бы кривлянье на сцене приносило гешефты, потому считалось, что дела в руках у меня нет. Честно говоря, у меня его действительно не было, даже если считать моим делом сцену. До самого Симферополя я меняла театр за театром, но и туда меня брали только благодаря Павле Леонтьевне.

Что уж говорить о времени, когда власть меняется чаще направления ветра и жить просто не на что?

Еврейской девушке жить в Крыму двадцатого года было крайне опасно.

В сентябре этого года в соборе начал вещать с амвона (кажется, это так называлось) явно сумасшедший священник, бежавший из Москвы Востоков. Ему было мало Русской Армии и барона Врангеля, он мечтал создать православное воинство, чтобы возглавить самому.

Сидеть в тылу Русской Армии под ее защитой и кричать о своих грядущих победах легко. С кем он собирался воевать, если до большевиков далеко, а немцы из Крыма ушли? Оставались евреи, вернее, как нас называли, жиды. Объявлялось, что еврейство буквально закабалило русский народ, а потому должно быть уничтожено.

Конечно, я слышала о выступлениях Востокова и понимала, чем лично мне грозит новый еврейский погром.

Еврейские погромы и в России, и вообще в мире не редкость. Не буду рассуждать, почему так не любят евреев, такова судьба.

Меня спасало только то, что, уехав из Таганрога, я перестала быть дочерью состоятельного еврея, а на собственные нищенские заработки выглядеть фешенебельно не получалось. Пока удавалось отсидеться.

Беда в том, что в Крыму вообще и в Симферополе скопилось слишком много разного народа, причем такого, у которого не было ничего впереди. Генерал Врангель мог отдавать какие угодно приказы, его помощники могли сколько угодно пытаться организовать производство, торговлю и кооперативы в деревнях – это не помогало. Когда на небольшой территории собирается столько людей, которым некуда деваться, не приспособленных к тяжелому труду, а то и вообще ни к чему не приспособленных, жди беды. Сильных и умелых мужчин уже шесть лет забирали в армию, оставшиеся не могли заменить всех ушедших, а нахлебников становилось с каждым днем все больше. Заводы и фабрики работали на нужды армии, населению доставались крохи, и сколько это продлится, не знал никто, даже барон Врангель.

Нет, думаю, он знал, понимал, что Крым не удержит, а потому лишь старался продлить агонию в надежде заручиться поддержкой англичан и французов для существования армии в эмиграции. Этого я не понимала тогда, не поняла и до сих пор – кому нужна Русская Армия в эмиграции? Если она не сможет удержать Крым, то разве сумеет потом высадиться десантом, чтобы вернуть его обратно?

Но тогда меня это волновало мало, кроме одного: эмиграция означала отъезд Андрея и то, что мы больше не увидимся.

Большое число неприкаянных, неустроенных людей без будущего, которые не представляли, что будут делать, даже если Крым удержат, они каждый день просто выживали, подпитывало какую-то темную, черную силу безнадежности. Эта сила копилась, росла, иногда ощущалась даже физически. Ей нужен был выход.

Ужасно, что носителями этой силы оказывались не солдаты, не офицеры, а простые обыватели, пусть не умевшие обращаться с оружием, но вполне способные учинить погром и убить неугодных. Такими неугодными проще всего объявить жидов. Лозунг «Бей жидов – спасай Россию!» никуда не девался. Почему Россию нужно спасать от жидов – ее граждан – никто не объяснял и не спрашивал. Почему, если поубивать жидов, Россия окажется спасена – тоже.

Но в Крыму в то время жидов оказалось очень много, слишком много, чтобы их просто взять и поубивать. Думаю, что именно это спасло от новых погромов, но у Востокова хватало ума все же призывать к спасению России именно таким образом, вернее, не хватало ума настолько, что призывал.

Сам ли генерал Врангель понял, или ему объяснили опасность еще и такой пучины, но он издал приказ, запрещающий настраивать одних граждан против других, невзирая на национальность. Востокову вообще запретили выступать публично. В сентябре погромы не состоялись, но все понимали, что они лишь отложены. Если завтра что-то случится хоть с одной из пекарен или выдаваемых денег не будет хватать даже на хлеб, жиды пострадают первыми.

К этому все шло.

Востоков уехал в Севастополь (или вообще за границу), евреи получили временную передышку. Все понимали, что временную, никто не знал, когда начнется, но в том, что погромы будут страшными, были уверены все. Злобу и отчаянье из-за собственного несчастного положения люди готовы выместить на ком угодно, евреи прекрасный объект и повод.

С Андреем мы мою национальность не обсуждали. Всего однажды он пожал плечами, мол, Крым такой плавильный тигель, что говорить о предпочтении одной национальности перед другой не стоит вообще.

Ниночка, когда я услышала о причине, по которой меня не утвердили на роль Старицкой у Эйзенштейна (Большаков сказал, что мои семитские черты будут слишком явственно проявляться, и утвердил на роль Бирман!), мне показалось, что я слышу голос Востокова.

Успокоила меня тогда Павла Леонтьевна, она сказала, что я еще много раз получу отказ, но вовсе не из-за семитских черт, а из опасений, что даже в роли второго плана сумею затмить остальных. Было горько и радостно одновременно – от понимания, что так и будет, и от ее уверенности, что я могу своей игрой затмить любого.

Все равно теперь мысленно зову Большакова Востоковым и Эйзенштейну ни за что не прощу обиды.

Я опять отвлеклась, но ты знаешь, как тяжело мне сознавать, что ценят не по таланту или готовности много работать, а по семитским чертам и опасению, чтобы не затмила собой кого-то другого. А ведь какой мерзавец эротоман!