Азиаты - Валентин Рыбин

— То-то и оно, что гнев твой не знает предела, — заговорил на высоких басах Салтыков. — Сам жесток и мстителен, при расправе не затрудняешься в выборе средств, а коснись самого — не можешь терпеть ни малейшего оскорбления!

— Вот и я о том, что необучен, как надобно. Вы, дяденька, сына своего, небось, в Западную Европу отправили учиться, во Францию. Петенька ваш теперь все манеры и экзерциции усвоил, о языках уж не говорю. Мог бы и я оказаться в Париже, да дяденька мой, как отослал меня в драгунский полк, так и забыл обо мне.

Салтыков вовсе побагровел от обиды:

— Вот ты мне как платишь за мои, считай, отеческие чувства к тебе! Знал бы наперёд, то отослал тебя не в полк, а к твоему родителю, в Казань. Воевода сам — он бы сделал из тебя наследственного воеводу. Вместе бы обирали башкир да черемисов…

— Спасибо и на том, дяденька. — Волынский грузно поднялся из-за стола, чашку вверх дном перевернул, направился к двери.

— Ты куда это?! — остановил его Салтыков. — А ну-ка сядь и не выкобенивайся. Тут тебе не Астрахань — живо слуг кликну, они тебя научат, как уважать добрых родственников. Говори, зачем пожаловал? Денег надо — возьми. Жить негде — живи сколько хочешь в моём дому, хоть до самого скончания, только не оскорбляй Семёна Андреевича Салтыкова. Я тебе ещё не раз пригожусь. Говори, зачем приехал?

— Спрятаться негде от императора — вот и приехал к вам! Защиты прошу, дяденька, раз вы ещё считаете себя вторым моим отцом. Судное дело с князем Мещерским и впрямь грозит мне большой бедой. Князь Мещерский значится в судном деле не только князем, но и доверенным лицом императора, посланным в Персию на ратификацию русско-персидского договора…

Салтыков задумался, вздохнул тяжко:

— В гиблую трясину ты угодил, Артемий, но не подать тебе руки — было бы с моей стороны сущим предательством. Я подумаю, как тебе помочь… А пока живи у меня и носа на улицу не показывай, чтобы люди тебя не видели…

На другой день старый генерал отправился в Москву. Не было его с неделю. Вернулся, встал на колени перед иконой, заплакал и улыбнулся жалко, не понять, что произошло со стариком. Артемий подошёл сзади: Дяденька, ты может простудился в дороге?

— Я-то здоров, — выговорил с рыданием Салтыков, — а вот государя Петра Алексеевича не стало. Умер неделю назад… Ты скажи барыне, Артемий, чтобы ставни на окнах закрыла, по всей России объявлен траур.

С Волынского как рукой душевную тяжесть сняло, и первое, что озарило его ум и сердце, — образ императрицы Екатерины. «Она может помочь мне! — взволнованно и радостно подумал он, — Надо ехать в Санкт-Петербург… Там теперь все лизоблюды у царственных её ног ползают, должностей просят и ласкового слова жаждут. Нет на земле худа без добра…»

Заторопился Волынский, даже Семёна Андреевича ждать не стал — на что он теперь нужен? Старик хотел было вместе с Артемием ехать, да куда там! Тот ни минуты терять не стал: скорее в Москву, на попутных. В дом Нарышкиных словно на крыльях залетел, жену и дочурок обнял, с родственниками перемолвился и — в Санкт-Петербург.

На похороны не успел. Императора похоронили в Петропавловском соборе. В столице соблюдался строжайший траур, но уже воссела на престол Екатерина при содействии гвардейских полков и ближайшего соратника Петра, светлейшего князя Меншикова. Гвардейцы заполнили Санкт-Петербург. У царского дворца столько их сгрудилось, что не пройти, не проехать, и каждый заглядывает в лица прохожих — не лиходей ли какой идёт? Два дня просидел Волынский в гостинице, боясь открыто подойти к царскому дворцу: коль дело на него подано в суд — могли и задержать. К тому же из разговоров обывателей Волынский знал, что при императрице Екатерине неотступно находятся ближайшие сановники Петра. Заявись туда, тот Пётр Андреевич Толстой на полпути к императрице остановит, скажет с дьявольской улыбкой: «Ишь ты, сам пришёл. Не зря говорится, что на ловца и зверь бежит». Больше других Волынский страшился Толстого. Государь сам побаивался его, оттого и брал с собой в каждый след. Оставишь одного, без царского глазу, может эта голова, напичканная всевозможными и никому недоступными тайнами, выкинуть такое — потом хоть караул кричи. В Астрахани, во время персидского похода, вёл себя Пётр Андреевич тихо, словно монах, но едва произошла первая осечка на Тереке, сразу когти выпустил: «Милейший Артемий Петрович, как же вы дозволили государю послать на шемхала малочисленный отряд? Разве не знали о многочисленности войск у горцев? А может, преднамеренность?…» Волынский боялся поперёк слово сказать Толстому. Одно воспоминание, как Пётр Андреевич заставил выпить яд своего секретаря за то, что тот наговорил о Толстом какую-то чушь, бросало Волынского в дрожь.

Сидя в гостинице, Волынский слушал посторонние разговоры в тихой траурной ресторации и диву давался: «Ну, царь-государь, понять тебя невозможно! Сына своего казнил, меня чуть не забил до смерти и от губернии отстранил, а из-за каких-то подлых солдат или матросов, которые каждодневно мрут тысячами, бросился в Неву, в ледяную воду, чтобы спасти, да простудился и умер!» Волынский дивился и возмущался, но понимал, что именно высокая человечность не передалась ему от великих предков. Он представил себя ни месте Петра, мысленно повторил его действия во время октябрьского наводнения и, к стыду своему, признался; «Нет, государь, будь на твоём месте, я бы не полез, рискуя жизнью, спасать простолюдинов. Видно, по-разному мы понимаем жизнь… Вот и дяденька Семён Андреевич долбит мне, что сила — в великодушии и доброте, а я думаю: сила в силе. На Востоке, в Персиде, тоже так думают: «Камыш не зажмёшь — руку не порежешь». По-русски сие значит: «По уху не дашь — с ног не сшибёшь!»

На третий день дошло до Волынского, что у трона Екатерины уже ведутся речи о престолонаследнике, и выбор пал на внука императора малолетнего Петра, Пётр Великий не успел оставить завещание, и мнение, кому наследовать престол Всероссийский, раздвоилось. Приверженцы Меншикова, Апраксина и Толстого, желавшие видеть на царском троне Екатерину, корили сановников: «Вы подписали смертный приговор Алексею, а теперь сына его тянете на трон?! Вы заранее обрекаете себя на погибель!» Волынский решил открыто явиться к Екатерине и поддержать её. «Утвердится на престоле российском — откроется и мне счастливый путь!..»

После полудня, набросив поверх полковничьего мундира шубу, надев меховую шапку, отправился ко двору. Гвардейцев миновал беспрепятственно, страже у входа представился астраханским губернатором, вызванным по весьма важным делам самой императрицей. К счастью Артемия Петровича, в приёмной Екатерины не столкнулся ни с Толстым, ни с Остерманом. Как и в прошлые приезды на пороге встретился с камергером Нарышкиным. С души Волынского свалялся камень при виде родственника, однако камергер на сей раз повёл себя более чем строго!

— Весьма некстати, — процедил он сквозь зубы. — О вас тут ходят такие слухи…

— Доложите обо мне императрице, — сдержанно, но с такой яростью выговорил Волынский, что камергер попятился и вошёл к ней в кабинет. Вернулся тотчас:

— Прошу-с, её величество желает вас лицезреть.

Волынский, едва переступил порог кабинета, упал на колени и пополз к ногам Екатерины, мыча что-то нечленораздельное.

— Встань, Артемий, ты что?! — воскликнула испуганно Екатерина. — Надо ли так низко кланяться? Я ведь прежде всего женщина. — Она протянула ему руку и он, поднявшись, приложился к её руке, как это делал не раз.

— Матушка-государыня, — уныло начал Волынский, но она остановила его жестом.

— Не теряй времени на обиды и жалобы, мне всё о тебе известно. Я прикажу министрам — они подберут тебе новое место.

— Матушка-государыня, но дело судебное… Князь Мещерский в суд на меня подал.

— Это за собак-то? — по губам Екатерины скользнула брезгливая улыбка. — Постыдился бы князь Мещерский позорить самого себя. Я улажу это дело, и князю велю не унижаться и не позорить свой княжеский род… Успокойся, друг мой, и положись во всём на меня. Сегодня же у меня будет разговор с Толстым. Я извещу тебя… Ты где остановился?

— В гостинице, матушка-государыня, к вам не посмел…

— Переезжай во дворец, скажи камергеру, чтобы отвёл тебе лучшую комнату, а вечером прошу на ужин.

Волынский откланялся и вышел из кабинета окрылённым. В приёмной бросил на ходу Нарышкину:

— Готовь лучшую комнату, сейчас с баулом приеду!

Проводив Волынского, императрица пригласила к себе Толстого. Тон её речи был несколько взволнован И вела она себя строже, словно готовилась преподнести урок управителю Тайной канцелярии.

— Пётр Андреевич, — начала она на высокой ноте. — А отчего вы до сих пор не вспомнили о Петре Павловиче Шафирове? Или Нижегородский острог так далёк, что до него и мысли ваши не доходят?