На острие иглы - Илья Стальнов

Я мечтал, чтобы меня провели через тесный, зажатый мрачными серыми строениями монастырский дворик. Ведь уверенности в том, что я переживу сегодняшний день, у меня не было. И помирать в этом сыром подземелье, не увидев напоследок солнца и синего неба, не глотнув полной грудью свежего воздуха, когда последнее, что представало перед твоими глазами, – это узкие коридоры, туши монахов да чадящие факелы, – нет, это было бы слишком грустно. Но вместо того чтобы направиться к ведущей наверх лестнице, охранники, шаркающие башмаками и гремящие алебардами, потащили меня вниз по таким же тесным, узким коридорам. Местами под ногами хлюпала вода.

Я считал, что моя келья находится на самом дне подземелья. Я ошибался. Спускаясь по крутой лестнице вниз, ощущая на спине острие алебарды, я насчитал еще восемьдесят девять ступенек. Мы очутились перед резными дубовыми дверьми с бронзовой окантовкой. И я понял, что от развязки отделяет один шаг. И шаг этот – через эти самые тяжелые двери.

Брат Вампа, закряхтев от напряжения, медленно отворил обе створки двери и отступил назад.

– Магистр Хаункас Он пришел за судом и справедливостью! – произнес его напарник, выступив вперед.

После этого я получил очередной удар в ноющую от постоянных тычков спину и очутился в большом, освещенном десятками факелов сводчатом зале. Вдоль стен шли каменные барельефы, потолки были исчерчены незнакомыми знаками, имеющими какой-то скрытый смыл. Здесь все должно иметь смысл – и число колонн, и изображения, и убранство.

В центре зала на неудобных чугунных стульях с высокими спинками – смесь безвкусного трона и трактирной скамейки – сидели они, мои судьи, которым в скором времени суждено вынести единственно возможное заключение: виновен, смерть.

Они тоже знали это и вряд ли собирались прислушиваться к моим жалким оправданиям. Знали они и то, что смерть моя будет долгой, мучительной и, главное, поучительной, то есть именно такой, какой и должна быть кончина вероломного отступника.

Я внимательно, в тягучем молчании, рассмотрел всю троицу.

В середине, сжав подлокотник длинными тонкими пальцами, восседал Карвен Несгибаемый, прямой, статный, с седой бородой, на которой неуместной кляксой чернело пятно, в богатом церковном одеянии. Он аббат этого монастыря, самый старый, самый сильный, самый уважаемый из Мудрых. Он сильно преуспел, изживая в себе все человеческое, и мало кто мог похвастаться, что видел когда-нибудь хоть тень чувств на его благородном, с правильными, несколько удлиненными чертами, лице, выражение которого было всегда холодно и надменно. Никто не знал, доставляют ли ему радость его деяния, сотрясающие державы и народы. Этот человек умен, проницателен, обладает обширными Познаниями, и многие тайны бытия, тревожащие умы мудрецов, для него вовсе не являются тайнами.

У его ног на корточках съежился верной собачонкой Робгур. Кто он, шут, слуга, телохранитель Карвена? Немой, ущербный горбун, фанатично преданный хозяину и не отходящий от него ни на шаг.

Справа от Карвена расплылся на стуле, подобно студню, Лагут Безжалостный. От его гладко выбритой головы отражался свет факелов. Он походил на откормленную хорошим хозяином к празднику свинью, притом измазанную в грязи, поскольку кожа его была смуглой, притом какой-то нечисто-смуглой, будто в пятнах. Он тяжело, с присвистом дышал и, в отличие от аббата монастыря, никогда не имел привычки скрывать свои чувства. А главным из этих чувств была ненависть, жгучая, испепеляющая все на своем пути В ней была и его сила, и его слабость, ибо ненависть способна сметать преграды, но может и сама стать непреодолимой стеной на твоем пути к цели. Ненависть многолика – холодная, расчетливая, безудержная. Он тоже, понятно, был совсем не глуп, иначе не достиг бы звания Мудрого. Лагут, по происхождению турок, принадлежал к знатному и сказочно богатому роду. Как его звали на родине, не столь важно. Приходящий в Орден получал новое имя, которое было предначертано ему судьбой, и для братьев только это новое имя имело значение.

Слева от Карвена возвышалась статная, атлетическая фигура Долкмена Веселого. Его возраст не отличался от моего. В миру его знали как преуспевающего купца, с безупречным вкусом к прекрасному, покровителя изящных искусств. Жители родного города Генуи, конечно, и не подозревавшие скрытой сущности Мудрого, любили его за веселый и, как они считали, незлобивый нрав. Думаю, что это отношение сильно изменилось бы, если бы стала известна хотя бы часть, пусть даже самая безобидная, его дел во славу Ордена.

Вдоль стен, застыв, как статуи и боясь потревожить тишину даже дыханием, выстроилось пятнадцать посвященных воинов Ордена, Среди них были монахи с тяжелыми, больше похожими на сельскохозяйственные орудия, чем на благородное оружие алебардами и окованными железом жезлами. Рядом с ними вытянулись итальянцы в панцирях и со шпагами. Тут же были свирепые турки, вооруженные кривыми саблями – ятаганами. И как только добрался сюда, в центр христианского мира, этот отряд? Все это телохранители Мудрых. Здесь никто никому не доверял до конца, никто никогда не расставался с кинжалом, никто не спешил отведать вина из поднесенного чужими руками кубка.

Но главным здесь были даже не люди. Сколько их восседало на этих тронах за столетия. И сколько еще людей пройдет через этот зал. Главным здесь была вещь, история которой уходит в темную пучину лет. Цинкург! Одно это слово может заставить знающего человека содрогнуться или почувствовать сладостную истому. Вещь-легенда, о которой немногие посвященные говорили шепотом и в существование которой не слишком и верили. Но Цинкург здесь! Передо мной!

Это был идеально круглый, около полуметра в диаметре, шар. Он сразу приковывал взгляд. Невозможно было определить, какого он цвета, что там внутри, какие рисунки переплетаются в его глубине. Он лежал на массивной подставке из золота и платины, изображавшей свернутую в кольцо змею.

Цинкург был самой большой драгоценностью ордена, и каждый сын Тьмы, в случае необходимости ни на секунду не задумываясь, должен был отдать жизнь, чтобы сохранить не только его, но и тайну его существования.

– Знаешь ли ты, презренный Хаункас, пред кем судьба даровала тебе счастье предстать в сей миг? – глухой негромкий голос Карвена был так же бесстрастен, как и его лицо.

– Еще бы мне не знать этого, брат! Я перевидал на своем веку немало Мудрых, – развел я руками и увидел, как нахмурился турок и как ухмыльнулся в густую бороду Долкмен.

– Суд Мудрых будет разумен и справедлив, – просипел или прокашлял Лагут, – а смерть твоя заслужена.

– Что это за суд и насколько он справедлив, если еще до того, как он начался, меня называют мертвецом?

– Замкни свои уста, Магистр, – медленно приподнял руку Карвен. – Мы начинаем. Ты виновен в смерти Мудрого. Ты виновен в неповиновении. Ты виновен в крушении планов Ордена при дворе шведского короля Карла и султана Селима Великолепного… Ты виновен… виновен… виновен…

Он довольно долго излагал прегрешения Магистра Хаункаса, и, могу уверить, они были велики, а глубина его падения неизмерима.

– Что ты можешь сказать? Какие найдешь слова оправдания, способные хоть немного умалить вред, который ты причинил нашему делу? – пропыхтел Лагут, и темные пятна на его смуглой коже стали отчетливее.

– Я пришел сам, надеясь на ваш разум и справедливость, или я ошибаюсь? Разве это вы поймали меня? Вам бы никогда не найти Магистра Хаункаса! Это удавалось немногим, а те, кто сумел совершить подобное, теперь вряд ли могут поведать о своем успехе. Хочу уверить вас – имеющие уши да услышат, – все, что я делал, всегда было направлено на служение Делу! На служение трижды проклятому и трижды вознесенному Люциферу. На служение Ордену. Если бы Князь Тьмы взвесил дела мои на весах своих, бесстрастно и честно, то весы склонились бы в мою пользу.

Я перевел дыхание. А потом с новым напором продолжил:

– Где ваша мудрость, о, Мудрые? Вы готовы отправить в пекло Магистра Хаункаса, который так много сделал во имя Тьмы и готов сделать еще больше! Вы готовы бросить в бездну того, кого надлежало бы вознести к вершинам! Вы же знаете, как нужен Магистр Хаункас Ордену и как не хватало его все эти годы. Я призываю к вашему холодному разуму, ибо, идя по дороге чувств, вы удаляетесь от нашего Дела.

– Твой язык так же длинен, как список твоих негодных деяний, Хаункас. – Турок потер свои шершавые руки, звук был такой, будто трется пергамент, мотнул головой, словно бык. – И это лишний раз свидетельствует о том, что ты заслуживаешь самого сурового приговора. Я за смерть… За серую смерть. – Он ударил жезлом, который держал в руке, о рукоятку кресла.

Мурашки побежали по моему телу. Серая смерть. Что это такое, я не знал достоверно, но слышал, что это нечто настолько страшное, что колесование и варка в кипящем котле по сравнению с ней просто оздоровительные процедуры. Серая смерть не только приносит страдания истерзанному телу, но и не оставляет душу казненного в вечных путешествиях по миру загробному.