Римская звезда - Александр Зорич

– Слушай, а может еще не поздно?

– Да ты что, друг? Семь лет прошло! У нее, наверное, уже муж. И дети. За подол ее тянут, мамкой зовут, – на глаза Барбия снова навернулись слезы.

Я отвел взгляд. Вопреки прогнозам Барбия, мне совсем не хотелось смеяться.

– История твоя меня растрогала. Но только понять не могу, почему ты говорил мне, что только с богинями связываться следует?

– Потому, друг, что, несмотря на все мытарства, счастлив Барбий. Не так счастлив, как был бы с Терциллой. Но все одно больше, чем до того, как гречишка Зенон Геркулеса начал ваять. И – гори оно все огнем, как казармы нашей Юлиановой школы.

Так мы и встретили молодую луну – двое пьяных, влюбленных мужичков. А потом Барбий погасил светильник и мы легли спать – вдвоем, на его широкую дощатую кровать без матраса. По давней гладиаторской привычке Барбий всегда стелил себе на жестком.

III. Назон идет в парфюмеры и получает по голове дубиной

1. Был месяц июль. В Томы прибыл долгожданный корабль из Города. Это был купеческий парусник – богатый, новый.

По его лощеной внешности можно было судить о том, что плавание выдалось для корабелов легким – Нептун избавил их от бурь, Юпитер оборонил от пиратов.

Сойдя на берег, купцы, капитан и команда тотчас помчали к ближайшему алтарю, благодарить богов за старые милости и просить новых.

Я уважаю чужие порывы. И все же был расстроен – ждать, пока вынесут почту, придется до самых сумерек, может быть, до утра. Но самое ужасное, если почты для меня не привезли, то получится, что я выцеливаю серых птиц разочарования. Так, не веря в удачу, я и заснул, прямо на берегу, на ушах баранья шапка, непогода на душе.

Но утром Назон был вознагражден. Солнце еще только завершало утреннее омовение, а я уже возвращался домой, прижимая к животу кожаную суму с драгоценной ношей. В суме лежали письма. От Фабии, от Котты Максима, от Цинны, да от всех! Неустрашимый Рим снова мне писал! Родные вы мои, мои столичные.

Мне написал даже Рабирий.

Его письмо я отважился прочесть лишь самым последним. Чувствовал: будут снова травить щелоком мою рану.

Лишь когда я выучил наизусть все, что написали мне жена и друзья, я отважился подступиться к его письму.

Я развернул свиток. Дохнуло щелоком. Сжалось все, заболело. Ну же, смелее, стреляй, о лучник, в мое распаханное горем сердце!

В письме были извинения. Полновесная, непритворная печаль в черном дегте боли.

Вот и дождался – мой сердечный друг решил на объяснение.

Письмо, короткое, впрочем, оканчивалось стихотворением – самым удачным из всех, что написал на моей памяти Рабирий. Верно, это отсвет раскаяния души, упавший на обычные слова, их преобразил.

Проступку моему кары не сыщешь в вере нашей,Все кары мелки в ней, все бледны наказания,Оракул известен – другую веру всесветнуюПровозвестят завтра крылатые вестники, посланцы небесныеЗлу мука верная будет в ней положена,А за мукой положено будет искупление.Я же мучусь напрасно, ведь знаю наверноеЧто умру, о твоем, мой Назон, моля прощении —Без надежды, без устали.

Верите? Дойдя до конца, я заплакал, заревел как рыбацкая жена, благо не видел меня никто, кроме запечной мыши.

Понял вдруг, как тяготила меня моя обида, как надоело мне жалеть себя, проданного за грош, как невыносимо это – желать смерти другу, и не скажешь, что бывшему, поскольку бывшими настоящие друзья не бывают, они как настоящая любовь, врастают в тебя, и навсегда в тебе их пламя, а низость их – она как опухоль, как дротик.

Ответ Рабирию я сочинил без обдумывания, экспромтом – хотелось отправить его тем же судном.

Обещал, что попытаюсь простить. Прощение – нелегкий труд, но я не лентяй. Припомнил, что и сам совершил немало скверного. Сумбурно вспоминал наши с ним труды и дни. В довершение признался, что все это время зверски, тайно скучал по нему. И что мечтаю свидеться, ведь прав Барбий, нисколько я уже не мальчик, да и ты, мой Рабирий, не юноша. Поэтому если и впрямь представится тебе возможность тайно посетить Томы, как ты о том сообщаешь в своем письме, радость моя превзойдет даже мое горе от разлуки с Римом.

Бьюсь об заклад, Гораций, окажись он в моем положении, написал бы приблизительно то же. Да и Катулл.

Разве, Гораций отметил бы, что раздоры происходят из отсутствия умеренности в чувствах. А Катулл в сердцах назвал бы адресата пидором и сволочью. Любимой сволочью, понятно.

Когда подсохло на душе, я сложил в суму флакон с оливковым маслом, губку, мелкие деньги – плата за июль – и отправился к Барбию.

Шагал я с удовольствием, насвистывал. В листве придорожных абрикосов сквозили лазурь и празинь, солнечное золото и белый пух облаков.

Что же это выходит, коль скоро Рабирий теперь прощен и помилован, коль скоро убивать его отныне не нужно, фехтование для меня теперь искусство ради искусства?

Вот же забавно! Сколько раз я насмехался над столичными пиитами, что шли на бой с метрами ради самого боя! Как яростно глумился над юнцами с едва опушенным надгубьем, не знающими что сказать, когда спрашивают «И зачем только вы все это пишете?» А вот же и сам стал таким, не знающим зачем. И разницы нет, что искусство другое.

2 . Появление того благословленного Нептуном корабля означало для меня не только облегчение душевного бремени (временное, увы!). Но и нечто еще новое.

Получилось, что капитану этого корабля я отдал свои последние деньги – в уплату за доставку моих писем в Рим. И хотя я знал, что Фабия уже однажды платила – в том числе и за эту почту – жадный капитан стоял на своем. Мол, всё подорожало (что – «всё»? весла? портовые девки?), жизнь моряка тяжела (можно подумать, у поэта жизнь легка!) и без дополнительной платы никакой почты он не возьмет…

Я пробовал спорить, но сумел лишь сбить цену.

Тут вероятно нужно вернуться немного назад. По личному указанию Цезаря передавать мне в ссылку что-либо кроме писем было категорически запрещено – в ссылке не сонями в меду обжираются, а скорбят о совершенном, это ясно.

К счастью, я захватил в Томы некоторую сумму – хитрюга Фабия вшила мне монеты в подкладку меховой шубы (она стремительно купила ее у нашего соседа-легата, ветерана ретийской кампании, когда стало понятно, что моя судьба решена). И, не стану жаловаться, при скромной жизни мне надолго хватило тех денег. И вот – последний золотой с Энеем, выносящим папашу Анхиса на плечах, был извлечен из тайника и пущен в большой мир. Деньги кончились. Ступай, Назон, на подножный корм!

Но даже если я научусь пастись, как конь, на что мне покупать одежду, масло для светильников, чернила? Можно занять у Маркисса. Но как отдавать?