Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

Не должен, а смогу ли?

Сегодня впервые подогнал своего конька-горбунка на другую половину поляны, к бензоколонке. Перед этим я зашел на электростанцию включить рубильник «бензоколонка».

Запах возле нее городской, столичный, дух магистрали, шумной улицы, большой дороги. Ни цветущий луг, ни лесной воздух не могут заглушить бензиновый привкус. А нигде, кажется, ничего не открыто, не разлит бензин, и трава такая буйная вокруг бетонной площадки.

Я с недоверием нажал на кнопку, полагая, что бензина там еще нет, не потечет, или ток сюда не подведен, или шут его знает что. Но колонка загудела, я придавил курок пистолета, бензин пошел, и стрелка на циферблате побежала, как в далеком от меня городе...

Налил под завязку, до бульканья, выпустил курок, нажал кнопку. Все путём, все работает. Где? В лесу, на краю света. Бензиновая колонка. Рядом вторая колонка с надписью на ней: «солярка». Поодаль «еще другая» керосин.

Попробовал я прикинуть сам для себя, какие заботы могут у меня быть, о чем думать, о чем хлопотать.

Бензоколонка. Что надо с нею делать? И надо ли? Может ли бензин все время быть в замкнутом колодце, бункере, яме, где он спрятан? Есть ли тут какая-нибудь вентиляция, заглушки, отдушины? Когда их открывать или не открывать? Раз в день? В неделю? В год?

А совсем недалеко – сухой лес, и трава сухая рядом. И пожарный автомобиль стоит почему-то в ангаре. Кстати, с одним охромевшим колесом. А я до сих пор его не подкачал. И как его подкачать? Насосом обыкновенным или компрессором, который тоже есть в ангаре, укутанный в прозрачную пленку. И шланг возле него лежит резиновой черной змеей... И как им пользоваться, этим компрессором?

Подкачаю колесо, надую как-нибудь, а есть ли– в баке машины вода? Смогу ли я сладить с пожаркой?...

Оставим пожарную тему. Возьмем другую, не менее горячую. Подземная вода.

Хотел бы я знать, не зальет ли однажды кипяток всю округу по моему невежеству? На градуснике в котельной у зеленого бака девяносто!

Как быть с электрической техникой? С ветряком, с аккумуляторами? На машинах в ангаре, только на машинах, восемнадцать аккумуляторов. Если каждым заниматься – рук не хватит.

Что делать с холодильниками в наших подвалах? Что им нужно? В какое время? Где лежат инструкции ко всем этим бензоколонкам и генераторам? Помогут ли они такому «большому» специалисту вроде меня?

Кто мог все это бросить? Почему?

Среди моих обязанностей помогать ей вскрывать банки. Немудреное дело, когда под рукой большая коллекция ножей, откупорок, открывалок и даже закрывалок. Но видно что-то сдвинулось, как это говорят, в моем внутреннем облике, изменилось необратимо или обратимо, только я беру банку, простую жестяную, как берут в руки, может быть, японский транзистор или дорогую чашку.

Нет, я не боюсь уронить ее, не боюсь проколоть, оцарапать, но я начал удивляться предельному совершенству будничной коробки, тому, что раньше отбрасывал как шелуху. Безупречным линиям, ободкам с тонким налетом олова, компоновке прямого и круглого, полированной глади, необыкновенной сложности простого...

Кладу банку на стол и смотрю на нее, поворачивая то одним боком, то другим, и, думаю, по-жлобски: пробью ножом, вспорю, а там останется на две банки меньше, а там есть одна самая незаметная маленькая последняя. Тоже будет, как эти, в зазубринах, будет пытаться резаным краем оцарапать мои жестокие руки, потом зазвенит, падая в груду сваленных в яму банок, и никакими нашими силами нельзя будет снова наполнить ее, вернуть ей прежнюю неповторимую совершенную полезность и простоту.

А разве так уж обыкновенны черные бусины ягод в стеклянном облаке запотевшей банки? Открыть, которую совсем легко: повернуть крышку с напечатанной стрелкой, повернуть, отнять, и кончится на этом столе в рабочем фургоне дальнее путешествие смородины из польского сада. Кончится под нашими кедрами, под нашими пихтами. Я так и не знаю, какие растут у нас деревья...

– Ты гладишь ее, как нежный хрусталь...

Застыл над пустяком и заработал иронический взгляд. Мог ли я сказать ей, что складывал еще неделю назад количество наших банок, распределял их в уме по дням и годам. Сколько всего, на сколько дней, на сколько лет... Черкал на бумаге цифры, холодея в неотвязном и горьком недоумении: зачем?... Не надо... Что будет потом?... Глупо... не надо... Что потом?.

– Пустое... Не надо.

Банка мерцала на столе.

– Припоминаю, как придумали банки, – нашел невразумительный выход я.

– Ну что же ты умолк? Расскажи.

Тревога улетучилась. В конце концов, шут с ними со всеми банками, лишь бы не было той саднящей тревоги, лишь бы кто-нибудь рядом, внимателен и добр...

– Сначала ходили живые консервы. Брали в дорогу клетки с петухами, – сказал я. – Перед какой-нибудь исторической дракой поле битвы просыпалось от крика петухов, будто намекая великим генералам на их петушиную суть. Наполеон, став императором, издал нешуточный указ отправить на гильотину повара, если тот осмелится подать ему курицу. Так осточертела курятина в походах. И однажды повелел выдать награду любому, кто придумает способ, как напитать армию в пустыне, в море, в горах. У него были обширные планы в отношении далеких чужих мест.

Но прошло несколько лет, пока не явился к императору один бывший пивовар с банками, пробки на которых были завинчены и залиты сургучом.

– Не хотите ли отведать, ваше величество, шампиньоны в белом соусе, телятину с луком по-корсикански, марсельский суп из омаров, компот ассорти из яблок и свежих слив?

А дело было зимой, в декабре. И шутил император в последний раз, когда получил оплеуху от красавицы дочери своего командира, и чуть было не вылетел из армии в полное забвенье...

– Вот как? – с большой значительностью молвил император.

– Нет, в самом деле, все только свежее, – начал дрожать пивовар – но сделано... к прошлому рождеству.

– А ты сам отведай, каналья! – вскипел император. – А я велю тебя похоронить по казарменному разряду...

– Какой ты смешной...

Это сказал не пивовар великому полководцу. Так сказала мне моя вроде бы не красавица, лесная женщина, улыбаясь грустными глазами.

– Будешь меня перебивать, я потеряю суть...

– Пожалуйста, не теряй. Пожалуйста, рассказывай дальше... Не от банок ли погиб император?

– Этими консервами один французский бурбон отбил невесту князя Белоцерковского. Раз в неделю из Парижа ей присылали французский суп в завинченных кастрюльках с амурами на этикетках. Бедный князь не мог отбиться даже французскими духами. Увели девушку, навсегда! Кстати, почему ты решила взять компот, если ягод навалом?

– У нас, по-моему, все навалом.

– Я тебя не обидел?

– Нет... Хотела сочинить, как ты говоришь, десерт... Я в Москве иногда покупала желе яблочное, вишневое. Растапливала их, потом в холодильнике остужала. В широких бокалах, по слоям. Один слой темный, другой светлый. В одном заливала яблоки с орехами, в другом, светлом, смородину. Между слоями тертый шоколад. Без черной смородины фирмы не получалось...

Я тут же отвернул крышку на банке.

– Представляю, сколько валило к тебе гостей.

– Ко мне?

Снова облачко повисло над нами. Я видел как задергались ресницы от моих пустяковых, но ранящих ее слов.

– Дома такое было раза два, не больше... Дочке нравилось, просила... Я не успевала...

Говорить ей что-нибудь или не говорить? Слушать ее молча, видеть, как обугливает она себя в медленном холодном огне? Или утешать?... Наверное, легче будет, если я, как у больного, стану трогать и трогать ноющее место. Лишь бы не равнодушие.

– Не успевала, – как можно мягче сказал я, – чего же себя дергать? Искать вину, искать обиженных?

– Всюду могла... Подружек удивляла... Нарасхват была с этим десертом... Где что – меня зовут... Одни мои привередами казались. Потакать не умела.

Я стал понемногу злиться.

– Не принимай общий стиль отношения к детям за собственные грехи. Веянье пошло такое, все для них делать без натуги, без ущемления собственных привычек. Особой вины у тебя нет и не было.

– Ты уверен? Смотрит в мои глаза, как больная в глаза доктора.

– Конечно, уверен. Только рядом с ними это выглядит неизбежным, будничным, как житейская текучка. Но вдали от них у нежных душ, начинаются комплексы. То не сделал, это не сделал, тут обидел, там не приласкал... Домой вернемся, ахи твои как рукой снимет.

– Не пойму, – она улыбнулась, – то ли ты меня ругаешь, то ли утешаешь, а мне почему-то легче... Разве мы на самом деле так невнимательны к ним?...

Пишу дневник, и нет у меня желания делать его короче... Удивляюсь, как оживает на бумаге услышанное, сказанное, виденное. Как остаются на ней мои воспоминания, давние – недавние, вот этот наш неторопливый разговор...

Я спросил, не казалось ли ей, что многие как бы заключают с мальмами договор, где высокая сторона и невысокая сторона по буквам и полочкам оговаривают условия проживания. Такая-то или такой-то словно обязуется пунктуально, ежедневно обеспечивать невысокой стороне завтрак, обед и ужин, известное количество рубашек и ботинок, неограниченное множество игрушек и телевизора, поход в кино раз в месяц, прогулки в соседний парк один раз в полугодие... За что невысокая сторона, в свою очередь, обязуется в положенное время вставать, раз в день умываться и три раза в день мыть руки, не бегать по комнате и не кричать, не стоять на голове, не обращать на себя внимание, когда высокой стороне это ни к чему. Не спрашивать, как зовут мальчика, того, который в прошлом году подарил тебе жука если высокая сторона в эти минуты по телефону... При соблюдении всех правил соглашения, обе стороны гарантируют спокойное совместное проживание... А если начинается нешуточная война с ребенком под названием Воспитание, то это лишь вколачивание в него правил ненарушения вашего покоя...