Лилия долины - Оноре Бальзак

Истинная страсть подобна прекрасному цветку, который особенно пленяет взор, когда он вырос на бесплодной почве. Но если я и получил чудесные преимущества, приобщившись к жизни этой семьи, где я нашел близких моему сердцу людей, то на мою долю выпали и новые обязанности. До сих пор г-н де Морсоф стеснялся в моем присутствии, я видел лишь некоторые его недостатки, но вскоре испытал в его обществе множество терзаний; я понял тогда, как благородна и милосердна была графиня, описывая мне свою ежедневную борьбу. Я узнал, как несносен характер графа, ибо стал свидетелем его постоянных скандалов из-за пустяков, его жалоб на воображаемые боли, его вечного недовольства, омрачавшего жизнь в Клошгурде, его потребности непрестанно проявлять свою деспотическую власть, которая жаждала все новых жертв. Когда мы гуляли по вечерам, он сам выбирал дорогу; но куда бы ни заводила нас прогулка, он всегда бывал не в духе и, возвратясь домой, сваливал вину на других; причиной того, что он устал, была жена, это она потащила его против воли туда, куда ему не хотелось идти; позабыв, что он сам повел нас гулять, граф жаловался, что г-жа де Морсоф руководит им во всем, даже в мелочах, что он не имеет ни собственной воли, ни мнения, что он попросту нуль у себя в доме. Если жена встречала его жестокие слова терпеливым молчанием, он раздражался, чувствуя, что власть его наталкивается на какую-то преграду, и спрашивал колко:

— Разве религия не предписывает женщине во всем угождать мужу? И дозволяет ли бог презирать отца своих детей?

В конце концов ему всегда удавалось затронуть чувствительную струну в сердце жены, и тогда он испытывал, казалось, особое удовлетворение, словно все же поставил на своем. Порой он замыкался в мрачном молчании, погружался в болезненное раздумье, нарочно пугая жену, которая спешила окружить его трогательными заботами. Подобно капризному ребенку, не помышляющему о беспокойстве матери, он позволял нежить себя, как Жака и Мадлену, к которым ревновал г-жу де Морсоф. Постепенно я открыл, что в серьезных вещах и в мелочах граф так же придирается к жене, детям и слугам, как и ко мне во время игры в триктрак. В тот день, когда передо мной предстали все горести, которые, подобно лианам, опутывали, душили жизнь этого семейства, связывали все хозяйство Клошгурда, тормозили его развитие и замедляли рост состояния, усложняя самые простые дела, я ужаснулся, чувствуя нечто вроде благоговейного трепета, и это сдержало мою страсть, поставив перед ней неодолимую преграду. Как я был слаб и ничтожен, боже мой! Слезы Анриетты, которые я выпил, как бы вознесли меня над землей, и я был счастлив, что могу разделить страдания любимой. Прежде я подчинялся деспотизму графа, как контрабандист, вынужденный платить штраф; отныне я стал добровольно сносить удары этого тирана, чтобы еще приблизиться к Анриетте. Она разгадала мое намерение, позволила занять место рядом с собой и вознаградила, приобщив к своим печалям; так некогда раскаявшийся вероотступник, жаждавший попасть в рай вместе со своими братьями во Христе, добивался милости умереть на арене цирка.

— Без вас я не вынесла бы этой жизни, — сказала мне Анриетта как-то вечером, когда г-н де Морсоф был, словно осенняя муха, злее, несноснее и ядовитее, чем обычно.

Граф пошел отдохнуть. Мы с Анриеттой провели часть вечера под нашими любимыми акациями; дети играли подле нас в лучах заходящего солнца. Мы обменивались редкими фразами, точнее восклицаниями, которые доказывали нашу духовную близость, служа отрадой в общих страданиях. Когда нам не хватало слов, молчание еще сладостнее баюкало наши души, и они нежно сливались в той сфере чувств, где нет места даже для поцелуя; подобные двум нимфам, они вкушали прелесть задумчивого покоя, безвольно отдавшись течению одних и тех же грез, погружались вместе в глубокие воды нежности, выходили оттуда освеженные и чувствовали себя более близкими, чем может пожелать самая требовательная любовь, хотя их и не связывали никакие земные узы. Мы опускались в бездонную пропасть и, возвращаясь обратно с пустыми руками, вопрошали друг друга взглядом: «Неужели среди бесконечной вереницы дней у нас не будет хотя бы одного дня, полностью нам принадлежащего?» Почему же, однако, ропщет наша плоть, когда сладострастие дарует нам этот дивный цветок, лишенный корней? Несмотря на волнующую поэзию заката, окрасившего каменную балюстраду террасы в красновато-желтые тона, такие мягкие и чистые, несмотря на чуткую тишину, нарушаемую лишь отдаленными криками детей, и на мир, царивший кругом, огонь желания пробежал по моим жилам, как предвестник всепоглощающего пожара. По истечении трех месяцев я уже не мог довольствоваться отведенной мне ролью и начал тихо гладить руку Анриетты, стараясь передать любимой кипевшую во мне неутоленную страсть. В одно мгновение Анриетта стала г-жой де Морсоф и отдернула руку. В моих глазах блеснули слезы, она заметила их и, нежно взглянув на меня, сама поднесла руку к моим губам.

— Знайте же, — проговорила она, — эти ласки мне дорого стоят! Столь требовательная дружба очень опасна.

Я не сдержался и стал осыпать ее упреками; я говорил о своих терзаниях, о том, как мало я прошу, чтобы и впредь переносить их. Я отважился сказать, что в моем возрасте любовь может быть духовной, однако душа, и та имеет пол, что я готов умереть, но только не молча. Она прервала меня, бросив мне гордый взгляд, который, казалось, спрашивал: «А разве мой путь усыпан розами?» Но, вероятно, я ошибался. С тех пор, как у ворот Фрапеля я несправедливо подумал, будто она хочет построить наше счастье на могиле, мне было стыдно запятнать Анриетту, приписав ей низменные желания. Тут заговорила она и сказала своим сладкозвучным голосом, что не может быть для меня всем и я должен знать это. Я понял, что между нами разверзнется пропасть, если я откажусь повиноваться, и, смирившись, опустил голову. Анриетта продолжала говорить; по ее словам, она свято верила, что способна любить меня как брата, не нарушая ни божеских, ни человеческих законов; что есть доля радости в этом чувстве, подобном божественной любви, которая, согласно учению кроткого Сен-Мартена, дарует жизнь всему сущему. Если я не могу быть для нее чем-то вроде престарелого духовника, которого она станет любить больше, чем брата, но меньше, чем возлюбленного, нам следует расстаться. Она сумеет умереть, принеся в жертву богу свои жгучие страдания, свои слезы и щемящую душу тоску.

— Я дала вам более того, на что имела право, — промолвила она под конец, — и уже наказана за это; мне больше нечего вам предложить.

Пришлось успокаивать Анриетту, обещать, что я никогда больше не буду причинять ей огорчений и стану любить ее в двадцать лет так, как старики любят свое последнее дитя.

На следующий день я рано пришел в Клошгурд. У Анриетты не было цветов в серой гостиной. Я тут же побежал в поля и виноградники за букетами для двух ваз; но когда я собирал цветок за цветком, срезая их под корень и любуясь красотой венчиков, мне пришла в голову мысль, что в оттенках лепестков и листьев заключена истинная гармония, дивная поэзия, которая чарует взгляд и, волнуя нас, словно музыка, пробуждает множество воспоминаний в сердцах тех, кто любит и любим. Разве гамма цветов не может иметь такой же смысл, как и гамма звуков? Вместе с Жаком и Мадленой, которые радовались не меньше меня, готовя сюрприз для нашей любимой, мы расположились на нижних ступеньках крыльца, словно сказочные полководцы во главе целой армии цветов, и принялись за составление двух букетов, в которых я попытался выразить переполнявшие меня чувства. Представьте себе поток цветов, пенным фонтаном бьющий из двух ваз и ниспадающий кругом причудливыми волнами, а посреди него белые розы и лилии с серебряными венчиками, говорящие о чистоте моих желаний. На этом свежем фоне сверкают голубизной васильки, незабудки, колокольчики — цветы, взявшие у неба свою окраску, которая так хорошо сочетается с белым. Разве это не было символом невинности двух душ, одной, ничего не ведающей, и другой, все познавшей, олицетворением мечты ребенка и мысли мученицы? У любви есть свой герб, и графиня втайне разгадала его. Она бросила на меня проникновенный взгляд, похожий на стон больного, когда неожиданно коснешься его раны: она была смущена и очарована. Какую награду принес мне этот взгляд! Сделать ее счастливой, согреть ее сердце — какая высокая задача! Итак, я применил в области чувства теорию отца Кастеля[33] и возродил ради Анриетты науку, позабытую в Европе, где цветы красноречия заменяют принятый на Востоке благовонный язык цветов. Какое наслаждение передавать то, что чувствуешь, через этих прекрасных посланцев, раскрывающихся в лучах солнца, как раскрываются наши души в лучах любви! Вскоре я еще ближе сроднился с жизнью растений, чем человек, которого я встретил впоследствии в Гранлье, сроднился с жизнью пчел.