Седьмой сын (Рассказы, очерки, статьи) - Езетхан Уруймагова

Старик вышел вперед и, ни на кого не глядя, будто он говорил вслух сам с собой, промолвил:

— Не хочет бригадир на холмы, боится… Переведем его на комбайн… а меня туда… Я пойду бригадиром на холмы, — гордо сказал старик. — Мне переходящего знамени не надо. — Он сделал паузу, оглядел всех присутствующих и продолжал: — Я из гордости пойду туда… Когда-то юношей, как временно проживающий я был выгнан помещиком с этих холмов… Теперь они наши… мои. — Я пятьдесят лет волочил там чужой плуг… Свой плуг, конечно, потащу… Меня пошли, Анна, — тоном приказа закончил старик и пошел к двери. Остановился, оглянулся и промолвил по-отцовски…

— Ночь уже далеко ушла, не томи народ, Анна, закрой собрание. — И, не дожидаясь, что решит народ, старик распахнул дверь. В открытую дверь пахнуло душистым сквозняком летней ночи. Оглянувшись с порога, он обратился к Анне:

— В годы войны мое звено всегда было с тобой, хотя ты была тогда не с таким большим правом, как сейчас… Пошли меня.

— Пошлю, — бросила она ему через головы сидящих и, обратившись к собранию, сказала:

— Все… Начинаем завтра уборку… — Она встала, погасила свет и последняя вышла из комнаты.

По притихшим улицам ночного села Анна шла медленно, глубоко вдыхая запах влажной травы.

«Смотри-ка, какой…» — с нежностью и признательностью думала она о старом звеньевом Хамате, который в трудные годы войны был ей большой опорой.

«А бригадир… — усмехнулась она. — Ничего, проспится и сам придет, он ревнивый до своих холмов, упрям… тщеславен, но крепок в работе… Золотые холмы… Такие земли ни в засуху, ни в дождь не подведут».

Устало бродили в ее голове воспоминания минувшего дня. Он прошел удачно — завтра начало уборки… Сделано все, ничего не забыто, и все же где-то в глубине ее души, свернутой комочком, лежала тревога и портила ей настроение.

Она подошла к своим воротам, остановилась… Тревожный комочек, мешавший ей, вырвался вдруг наружу — она вспомнила, что утром обещала сыну прийти раньше и пойти с ним в кино.

«Опять обманула его. Опять ждал, ждал, наверное, и уснул нераздетый на сундуке», — с тревожной болью в душе подумала она и торопливо вошла во двор.

В низеньких окнах ее домика было темно. Она приникла лбом к холодному сухому стеклу:

— Уснул, конечно…

Опустилась на скамью под кустами сирени, расстегнула жакет и задумалась… Над нею висело темное небо в редких звездах. Ночь была теплая, спокойная, тихая…

И вспомнилась Анне другая ночь… С тех пор прошло уже десять лет… Тогда ей было двадцать пять лет и на голове не было седины…

В одно утро председатель колхоза вызвал к себе в кабинет рядовую колхозницу Анну и сказал:

— Принимай, Анна, бригаду на холмах… Не спрашивай ни о чем и не говори, что не можешь… Сейчас все делают непосильное… Война…

Анна хотела сказать, что у нее трехлетний сын и параличный муж, который не может обходиться без ее помощи, но председатель молча указал ей на дверь и промолвил:

— Иди, принимай, поезжай сопровождать красноармейские подводы на холмы, покажи им твои стога… Сено на твоем участке…

«Твои стога», «Сено на твоем участке». Эти слова будто сковали Анне язык, и она, ничего не сказав, вышла из кабинета. И с этого дня кончились ее «бабьи» волнения и начались «мужские» тревоги, и дивились подружки ее сноровке и неустанному упорству…

В маленьком доме, прикурнув у холодной печки, в ту ночь нетерпеливо ждали ее параличный муж и сын. Когда она поздно, «со вторыми петухами», вошла во двор, навстречу ей, жалобно мыча, вышла недоенная корова. Перешагнула порог комнаты, но муж впервые не поднял с тахты трясущейся головы и не улыбнулся ей беспомощной, но радостной улыбкой. Она виновато стояла посреди комнаты. Спал на сундуке нераздетый ребенок. Холодный ужин мужа был не тронут. Засучив рукава, она вышла во двор.

В глухой тишине осенней ночи долго стучал топор и допоздна тлел огонек в ее окошке. Надо было постирать, пошить и приготовить…

Утром, уходя на работу, она подошла к мужу, ласково положила ему руку на дергающееся плечо и сквозь слезы произнесла:

— Не дуйся, не на гулянки хожу, не до того сейчас людям… Столько горя кругом: что ни день, так извещение о смерти… Страшно мне — немец в Ростове… Мужчин в колхозе не осталось. Говорит председатель, чтобы я приняла бригаду…

— А мо-жет, в се-кре-та-ри рай-кома пойдешь? — визгливо протянул муж, закашлялся и затрясся.

— Не кричи, — тихо молвила она, побледнев. — Выберут, и в секретари пойду. Сейчас все непосильное делают. — Она повязала голову и пошла не оглядываясь. С порога произнесла:

— Не жди… Поздно приду… Еда на плите.

И проходил ее день в непривычных для женщины хлопотах… Трудно было, страшно. А потом война пришла и в ее дом. Железным скрежетом, кровавым стоном ворвалась война и на ее холмы. И казалось ей, что не только люди, но и земля прижалась к подножьям гор, к непроходимым тропам…

Село погрузилось в страшное одиночество… И впервые она ощутила щемящую тоску по той жизни, которую утратила, которую делала сама, не доедая и не досыпая, по тому счастью, за которое бились деды и отцы, за ту радость, которую получили дети… Разве можно отдать эту жизнь, бросить или доверить злым рукам?..

И металась Анна в тоске, кутая больного мужа, прижимая маленького сына к груди… Но боролась. Параличный муж у нее на глазах для потехи был застрелен фашистами. С того часа еще крепче убедилась она, что правда только на ее земле и за эту правду надо бороться…

Мальчик с Анной уцелели… Так бывает в бурю… Ломаются столетние дубы. Ураган выплескивает целые моря, но остается жить на корню тоненькая былиночка где-нибудь в затишке… Эти годы ей кажутся кошмарным сном…

Теперь она председатель укрупненного колхоза — нет у нее времени сидеть. Жизнь зовет вперед… Пропел где-то над ее головой петух. Анна вздрогнула, встала и вошла в комнату.

В темноте она остановилась и прислушалась. Она любила слушать сонное теплое дыхание сына. В комнате было тихо. Она шагнула к сундуку, пошарила руками — никого. Шагнула к кровати — кровать была пустой.

«Где он?» — Тревожно стукнуло сердце матери, и она включила свет. «Позвонить в школу», — было первой ее мыслью, но, подняв телефонную трубку, она поняла, что в это время в школе нет никого. «Может быть, в клубе? Я обещала ему… Но сеанс давно кончился. Где же он?» — тревожно подумала она и заходила по комнате.

«Пойду его искать», — и досадуя то на себя, то на сына, то на несговорчивого бригадира, который затянул собрание, Анна накинула на плечи платок и вышла во двор.

«К вожатому пойду, спрошу… он тоже обязан… Ну, а если мать занята, должна же школа… Вожатый должен внушать»…

Она открыла калитку на улицу и столкнулась с сыном. Увидев его, она облегченно вздохнула, но затем строго произнесла:

— Что это за поздняя экскурсия? Кино в клубе давно кончилось… Где это видано, час ночи — тебя нет… Погоди вот… — горячась говорила она.

— Я не был в кино, — виновато ответил мальчик, проходя впереди матери.

— Тогда где ты был? — возмутилась она.

— В школе…

— Ты не ври… Ты не был в школе, не разрешено вам после восьми часов оставаться в школе, притом уже каникулы… — продолжала возмущаться она, входя в комнату.

Анна бросила платок на сундук и устало опустилась на стул.

— Ну?.. — спросила она сына побледневшими губами. — Пионер называется… Ученик шестого класса… Вместо помощи — ты заставляешь меня нервничать… Ты ведь хорошо знаешь, какое у меня сейчас время… Целый день, ночи напролет придется быть в поле… А тут думай о тебе… — В голосе матери звучала досада и обида.

— Честное пионерское, мама… — перебил он ее. — Я был в школе…

— Не говори глупости… Я позвоню сейчас твоему директору, не постесняюсь его в такую пору разбудить… — Мать положила руку на трубку.

— Не звони, мама… Директор не знает… — со слезами в голосе взмолился мальчик.

— Вот как… Директор не знает… Что же ты такое делал для школы, что директор не знает… Чтоб мои колхозники работали до часу ночи, а я б не знала… Не клевещи на директора…

— Мама… — пытался он возразить, но она поднялась и тоном, не допускающим возражения, сказала: — Молчи, пожалуйста, я не хочу тебя слушать… Ты говоришь неправду… Я сама узнаю завтра, а сейчас ложись… Ты ужинал?..

— Да, — прошептал он обидчиво, подошел к кровати, стянул с плеч клетчатую ковбойку, вытащил из кармана брюк свернутую в трубку тетрадь и сунул под подушку. Лег, натянул на голову одеяло. Взгляд матери упал на кастрюлю. Она подняла крышку: ужин мальчика был цел.

— Говорю же я, что ты обманываешь меня, — с возрастающим возмущением вскричала она. — Ты же не ужинал… Почему?..

Мать подошла к кровати и сдернула с его плеч одеяло. Мальчик бесшумно, но горько плакал, слезы обиды душили его, и он не мог говорить.