Лабиринт Осириса - Пол Сассман

Его учитель, старый шеф полиции Леви, тот, что для описания процесса расследования придумал аналогию с цепью, завещал ему еще одну жемчужину полицейской мудрости: кишечную колику. Кишечная колика – это ощущение, когда в деле что-то не ладится, не соответствует общей картине преступления. Задушенная в храме женщина – дело, конечно, нехорошее, но кишечную колику вызывает не само преступление, а аномалии в нем. Отсутствие записных книжек было аномалией.

Как и с исчезнувшим ноутбуком, существовало много возможных объяснений пропажи записных книжек. Но внутреннее чутье подсказывало Бен-Рою, что их забрал убийца Клейнберг. И это вызывало кишечную колику, сильную кишечную колику, потому что убийца, забравший стенографические заметки, не соответствовал типажу другого – задушившего жертву и укравшего ключи, бумажник, мобильник и ноутбук. Что-то не вязалось. Не соответствовало одно другому. Бен-Рой прислонился к оконной раме и задумался, глядя вдаль. Пятнадцать минут спустя, когда появилась команда экспертов, он все еще стоял у окна.

Еще с полчаса он походил по квартире, пока эксперты приступали к своим занятиям в гостиной. Не обнаружив ничего полезного, предоставил поиски им и направился к двери. Он был уже на лестнице, когда его окликнула девушка-эксперт.

– Не знаю, это важно или нет.

Бен-Рой вернулся. Девушка стояла напротив стола Клейнберг и показывала на записную книжку в кожаном переплете. Когда он сам осматривал стол, записная книжка была завалена бумагами, а теперь ее освободили и отложили в сторону.

Сначала Бен-Рой не понял, на что указывала эксперт. За исключением пары отметин от шариковой ручки и пятна черных чернил в книжке ничего не было. И только наклонившись и всмотревшись, он увидел на мягкой бумаге едва заметные вмятины букв – оттиск того, что Клейнберг, должно быть, писала на верхнем листе. Большинство слов были едва различимы и наползали одно на другое, так что их невозможно было разобрать. Но одно отпечаталось сильнее других, и прочитать его оказалось легче. Оно появлялось на странице по крайней мере в восьми разных местах.

«Воски».

– Такое впечатление, что на этом слове она сильнее нажимала на ручку, – заметила эксперт. – Так бывает, когда что-то застревает у человека в голове, по-настоящему его тревожит.

Воски.

– Это вам что-нибудь говорит? – спросил Бен-Рой.

Девушка покачала головой.

– А вам?

Он тоже мотнул головой. Это был точно не иврит. Бен-Рой достал блокнот, записал слово, мгновение смотрел на него. Затем пожал плечами, сунул блокнот в карман и пошел к выходу.

– Подумайте, не удастся ли пристроить куда-нибудь кошку, – бросил он через плечо.

Луксор

Халифа знал всего троих богатых людей.

Приятеля детства, сколотившего состояние на интернет-индустрии. Американскую писательницу-миллионершу, с которой завязал поверхностную дружбу, когда она приехала в Луксор, задумав серию детективов о луксорской полиции (нелепая мысль). Третьим был его свояк Хосни.

Возвращаясь через центр города после встречи с Демианой Баракат, Халифа заглянул в интернет-кафе и отправил первым двум электронные письма: объяснил финансовые проблемы своей знакомой и спросил, не смогут ли они чем-нибудь помочь. При этом он чувствовал себя неудобно – Халифа был гордым человеком, и не в его характере было просить о помощи, особенно если дело касалось денег. Но он не мог выбросить из головы маленького горбуна и считал себя обязанным что-то предпринять.

Хосни он писать не стал. Его свояк, вице-президент самой большой в Египте компании по производству растительного масла, был прижимистым человеком и еще более непробиваемым, чем кладка Великой пирамиды.

Отправив письма, Халифа вышел на Корнич эль-Нил и задумался: повернуть ли ему в Эль-Авамайю, в полицейский участок – шикарное новое здание, куда их перевели после того, как снесли старое, – или просто пойти домой.

В итоге он не сделал ни того ни другого. В этот день его босс, старший инспектор Абдул ибн-Хассани, собирался прочесть одну из своих бесконечных лекций по «модернизации» – «Новый Египет, новый Луксор, новое здание, новая полиция», так он их обыкновенно называл, – и Халифа чувствовал, что может спокойно без нее обойтись. Дома была Сама – сестра Зенаб и жена Хосни. Она приехала на день в гости из Каира, и слушать ее трескотню о косметике, магазинах и последних слухах в высшем обществе казалось еще менее привлекательным, чем наставления начальника.

Поэтому Халифа переправился через Нил на мотопароме, взял такси до Дейр-эль-Медины и забрался на свое «место раздумий» среди отрогов на склоне Курна.

Он всегда приходил в это место, когда хотел побыть один – совсем один, наедине со своими мыслями, вдали от всех и от всего. Отсюда, со скального уступа в расселине, расположенного на полпути к вершине горы, открывался вид на Долину царей. За ней на севере, где протекал Нил, раскинулись фермерские угодья, а дальше пустыня постепенно превращалась в безликую дымку. Он открыл это место много лет назад, когда еще только перебрался в Луксор, и с тех пор время от времени поднимался сюда – особенно в последние месяцы, когда ему как никогда требовались покой и уединение.

Чтобы вскарабкаться сюда, требовалось немало усилий, особенно в послеполуденную жару, и, добравшись до места, Халифа тяжело дышал. Цепляясь за пыльный камень, он перекинул тело на уступ и, укрывшись в тени расселины, посмотрел вниз. Его сердце гулко стучало.

На этой стороне Нила, как и в Луксоре, тоже происходили изменения. Не так быстро, не так разительно, но все-таки происходили. Снесли ветхие жилища из сырцового кирпича, лепившиеся, словно грибы, в предгорьях массива Тебан, а их обитателей переселили севернее, в безликие постройки в Эль-Тарифе. Халифа различал вдалеке ровные ряды многоквартирных зданий, больше похожих на армейские бараки, чем на человеческое жилье. Сам горный массив, еще недавно выглядевший так, как, должно быть, выглядел во времена фараонов, испещрили безобразные бетонные блокпосты с генераторами, радиомачтами и прожекторами. Ниже, в самом центре Долины царей, заканчивались отделочные работы огромного нового музея и туристического центра. Финансируемый каким-то американцем, он строился два года и должен был открыться через пару недель – событие, порядком всполошившее шефа Хассани, ведь на церемонию открытия наверняка соберется половина правительства.

Все, что Халифа знал, все знакомые места и виды, все, на что мог привычно опереться взгляд, трансформировалось в нечто иное. И он тоже постепенно менялся. Чувствовал это. Юсуф Халифа, который беззаботно смеялся шестнадцать лет назад, впервые обнаружив это место, был не тем Юсуфом Халифой, который сидел здесь теперь.

Все люди, конечно, со временем меняются, но есть основа, которая остается незыблемой. Что-то вроде коренной породы. Халифа не мог избавиться от ощущения, что его основа деформируется. Порой он с трудом себя узнавал. Депрессия, внезапные, необъяснимые приступы гнева, разъедающее чувство бессилия, разочарования и вины.

Никогда он не был таким. В прошлом, какие бы испытания ни преподносила ему жизнь, а таких было немало, он умел справляться с трудностями и не позволял несправедливостям мира лишать себя душевного равновесия. А теперь… Их снесенный дом, отравленный колодец семейства Аттиа, финансовые затруднения Демианы, малыш на мотоцикле… Раньше он находил душевные силы уживаться с тем, что считал повседневной жестокостью жизни. Но сегодня это углубляло трещины в его и без того некрепком основании. Все разваливалось. И Халифа задавал себе вопрос, не потому ли он приходит сюда все чаще и чаще? Не за умиротворением, тишиной и свободой, а чтобы испытать облегчение от сознания, что вокруг все же сохранилось что-то долговечное и надежное.

Он отвинтил крышку купленной по дороге бутылки с водой, закурил и еще глубже спрятался в тень расселины. Впереди, чуть левее, он различил кирпичные развалины на холме Тота; справа – руины «промежуточной остановки», где древние строители усыпальниц задерживались по дороге в Долину царей и обратно. Что-то вроде древнего пункта отметки прихода на работу. Лик окружающих скал был покрыт граффити – десятками теснящихся друг на друге надписей, знаменовавших короткий, ускользающий миг в жизнях рабочих, некогда таких же реальных, как его, но теперь полностью затерявшихся в истории.

Один из таких рисунков находился совсем рядом: три картуша – Хоремхеба, Рамсеса I и Сети I, – выбитые в известняке человеком, назвавшим себя «писцом Амона Пэем, сыном Ипу». Подле стоял номер в кружке – 817а, – оставленный чешским египтологом Ярославом Черни, который в 1950-х годах регистрировал древние граффити.

Халифа часто думал об этом сыне Ипу. Каким он был? Каким человеком? Были ли у него братья и сестры? Жена и дети? Внуки? Жил он в радости или печали? Был сильным или слабым? Здоровым или больным? Прожил долго или умер молодым? Так много вопросов. И сколько всего утеряно. От целой жизни остались лишь несколько отметин на известняковой поверхности скалы.