Давно закончилась осада… - Владислав Крапивин

— Что вы, Тё-Таня! Если вы туда отправитесь, я буду очень огорчен. И все остальные тоже!

— Кто эти остальные?

— Ну… Борис Петрович, например…

— Весьма вероятно. Он меня ценит как помощницу… Кстати, он обещал сегодня вечером зайти, если будет возможность…

— Вот видите!

— Что «вот видите»? Он хотел поздравить тебя.

— Ну да, я понимаю…

— Николя!

— Больше не буду!.. Только сделайте мне еще один подарок к именинам…

— Вот как? Тебе мало того, что есть?

— Это ма-аленький, совсем недорогой подарок. Не зовите меня больше «Николя». По крайней мере, при посторонних… А то мальчики смеются…

— В самом деле? И как же они смеются?

— Ну… вот так…

Ни коля, ни дворя,Хоть и родом из дворян…

— Это наверняка Фрол! Я заметила у него склонность к неуклюжему рифмованию… По-моему, он какой-то… недобрый.

— Он… просто любит подшутить. Зато он справедливый! Заступается за тех, кто слабее. Вот и сегодня в школе вступился за одного…

— За тебя?! — всполошилась Татьяна Фаддеевна.

— Ничуть не за меня! За себя я теперь, если надо, и сам постою исправно, — гордо ответствовал Коля. В слове «теперь» было немало смысла, и Татьяна Фаддеевна, возведя брови, собралась обдумать его. Но в этот миг в сенях деликатно поколотили в дверь.

— О! Это Борис Петрович! — Тетушка, шурша юбками, поспешила через комнату и кухню.

Оказалось, что это не доктор Орешников. Это были Фрол (легок на помине!) и Федюня. Оба сдернули шапки. Федюня посапывал, а Фрол — прямой и тонкошеий — сказал независимо:

— С праздником вас, Татьяна Фаддеевна. Вы позволите Коле погулять с нами?

— Что?.. Да, с праздником. Вас тоже… Погулять?! Сейчас?! Мальчики, ночь на дворе!

— Да какая же ночь! — взвыл Коля и отчаянно оглянулся. Через дверь видны были тяжелые часы, оставшиеся от вдовы Кондратьевой. — Еще восьми нет!

— Но такая тьма…

— А у нас фонарь. И звезды ясно горят, — вдруг подал голос Федюня. И засопел пуще прежнего…

— Но…

— Ребята, подождите… — И Коля решительно уволок Татьяну Фаддеевну за рукав в комнату. Там он сказал со сдавленным стоном: — Тё-Таня, вы хотите, чтобы все говорили: «Он от теткиной юбки ни на шаг»? Вы же сами были против такого!

— Да, но… А что я скажу Борису Петровичу, когда он придет и спросит: «Где именинник?» Получится ужасно неприлично…

— Но он же не сказал, что придет точно! А если придет… посидите вдвоем, выпьете чаю за мое здоровье. Не соскучитесь…

— Кто-то отправится у меня за кровать, в угол, и будет стоять там до ночи…

— Ладно! Только после прогулки. Хорошо?

— О, Господь, за что мне эти испытания… — Татьяна Фаддеевна, тиская пальцы, опять вышла на кухню. — Все же я не понимаю такой фантазии. Бродить во тьме среди развалин. Чтобы свихнуть шеи…

— Да мы ничего не свихнем, Татьяна Фаддеевна, — снисходительно сообщил Фрол. — И бродить не будем, а посидим в Боцманском погребке…

— Еще не легче! Это трактир?

Федюня заливисто засмеялся. Фрол объяснил терпеливо:

— Ничуть не трактир. Это подвальчик под хатой, где раньше боцман Гарпуненко жил, до осады еще. Дом разбитый, а погребок уцелел, мы в нем сделали себе место, вроде кают-компании. Там и печурка есть. Сходимся, всякие истории рассказываем, иногда чаек пьем. Вот и сегодня собрали кое-какую снедь, чтобы поздравить именинника…

— Тё-Таня, ну вы же помните! У нас с Юрой Кавалеровым и Никиткой Броновым было похожее, в сарайчике на Касьяновом пустыре!

— Еще бы не помнить! Вы едва не спалили его своими свечками…

— Ну, погребок-то не спалить, — с прежней снисходительной ноткой отозвался Фрол. — Уж коли французы не смогли, мы и вовсе…

— И где же это… заведение? Где я должна искать Николь… Николая, если он до полуночи не объявится дома?

— Да чего там искать, это в двух шагах, — улыбнулся Фрол.

— И Саша знает, — опять подал голос Федюня. — Савушка за ней как раз побежал.

— А! Так, значит, Саша пойдет с вами? — Видно было, что тетушка испытала немалое облегчение.

Фрол кивнул:

— Женские руки полезны, ежели надо готовить стол… Да вот и она!

В дверь протиснулись Саша и Савушка. Даже при слабой лампе заметно было, что щеки у них розовые с морозца.

Что было делать Татьяне Фаддеевне?

— Ну, так и быть. Но только через час…

— Тё-Таня!

— Через полтора часа изволь вернуться… Хотя ведь у вас нет часов. Возьми мои…

— У нас есть часы, — сказал Фрол. — Песочные, с фрегата «Коварны». По ним склянки били каждые полчаса. Два раза повернем — вот полтора часа и минули…

Татьяна Фаддеевна сказала, что очень уповает на точность этих часов. Она дала Коле остатки рыбного пирога и горсть лимонных леденцов — чтобы он мог внести вклад в угощенье обитателей погребка. Потом, задавив в себе тревожные вздохи, проводила ребят по улице до лесенки, которая вела в щель между каменной стеной и пустым полуразрушенным домом. И они ушли вереницей, будто гномы в сказочную пещеру…

Савушка с круглым фонарем шагал впереди. У Коли постукивало сердце. Фонарь кидал вокруг желтые перья лучей. В этих лучах обозначился прямоугольный темный проём. Крутые ступеньки опять повели вниз. Чавкнула тугая дверь, из-за нее дохнуло теплым запахом овчины и горящих дров. В сводчатом каменном погребке тоже горел фонарь — яркий и добрый. Оранжево светилась полуоткрытая дверца печки — как огненная буква Г. Сбоку от печки сидели на лавке и радостно смотрели на пришедших Ибрагимка, Поперешный Макарка и… Женя Славутский!

Сказки развалин

Во время осады русские называли своих противников «союзники». Не потому, конечно, что те каким-то образом числились в наших друзьях — враги они и есть враги, — а потому, что были союзниками между собой: французы, англичане, сардинцы, турки. На турков, правда, смотрели как на рабочий скот, но формально все равно — товарищи по оружию…

Однако и среди русских находились союзники осаждавших (хотя скажи про такое этим русским — они, наверно, оскорбились бы)… Город был блокирован с моря, а на суше — с Южной стороны. Северная же сторона и дороги, ведущие в глубь Крыма и далее в Россию, были свободны. По этим дорогам туда и обратно тянулись обозы. Из Севастополя везли раненых, в Севастополь — боеприпасы и провизию. Телеги, повозки и фуры тонули в грязи. Волы и лошади по брюхо увязали в глиняном месиве. Еле брели уже заранее, до боев, измотанные и голодные солдаты пополнения. А в главном городе Крыма, в Симферополе, жирела чиновничья сволочь — всякие должностные лица в конторах, ведавших военными поставками, и не нюхавшие пороха офицеры разных интендантских служб.

Воровали обмундирование, медикаменты, провизию. Брали взятки за всё на свете: за оформление разных документов, за разрешения на постой, за пропуска в Севастополь.

Где-то в глубине России люди собирали хлеб, лекарства и одежду для тех, кто воевал, а здесь, менее чем в сотне верст от позиций, сытые чины тыловых ведомств требовали деньги с тех, кто сопровождал обозы, — за позволение доставить грузы для защитников бастионов. Те, кто денег не давал, позволения не получали, неделями томились в бесконечных очередях — без надежды на какой-то исход, без корма для лошадей, без крова…

Очевидцы говорили, что вдоль тракта лежали целые баррикады мешков с мукой, которую так и не довезли до истекавшего кровью города. Разве могли командиры осаждавших армий желать союзников более усердных, чем те, в Симферополе.

И все про такое знали! Говорят, и сам государь знал, но даже он был бессилен перед армией чиновничьего ворья и взяточников. Может, потому и помер, не дождавшись конца осады, — понимал, что город, обложенный врагами с фронта, а «своими» с тыла, обречен, вот и не выдержал этой горечи.

Конечно, не все в тех конторах были подлецами. Немало служащих возмущались бесчинствами взяточников и душой болели о защитниках Севастополя. Да только у честных людей, как правило, звания невысокие, потому и власти — никакой.

Служил в ту пору в продовольственном ведомстве чиновник тринадцатого класса Кондратий Алексеевич Славутский, человек усердный и совестливый, имевший за старания свои еще до войны разные поощрения и получивший личное дворянство. Когда начались военные действия, вздумал он было пойти младшим офицером на бастионы, да только порыв этот разбился о реальные жизненные обстоятельства. Куда пойдешь, ежели грызут постоянные боли в позвоночнике, а дома растут две дочки — семи и пяти лет — и жена ждет третьего ребенка… Оставалось добросовестной службой на своем незаметном посту принести хоть какую-то пользу в общем деле борьбы с неприятелем.

А поди принеси эту пользу, когда наглое воровство стало почитаться уже не бесчестьем, а чуть ли не доблестью.

Пытался, конечно, Кондратий Алексеевич взывать и к совести сослуживцев (в том числе и начальства!) и поступками своими противостоять бесчестным делам. Но, как водится в таких случаях, сам же и оказался виноват. Приписали ему денежные недочеты и всякие нарушения в документах. Дело запахло судом. Спасло провинциального секретаря Славутского, можно сказать, чудо. Объявился в Симферополе знакомый офицер — один из яростных и нетерпеливых посланцев воюющей армии, близкий к самому Нахимову. Услыхав о невзгодах Кондратия Алексеевича, капитан-лейтенант Краевский извлек из ножен саблю и косо рубанул письменный стол перед начальником Славутского. При этом поклялся, что, если его друга не оставят в покое, он, капитан-лейтенант, попросит Павла Степаныча уделить этой истории десять минут, чего будет достаточно, чтобы в тыловом вонючем болоте кое у кого полетели головы.