Мария - Хорхе Исаакс

Я уже одевался, сидя в тени апельсиновых деревьев когда к бассейну подошел дон Херонимо вместе с моим отцом, который хотел показать ему лучшее украшение своего сада. Вода стояла на одном уровне с источником и по ее поверхности, и в прозрачной глубине плавала розы, брошенные Эстефаной.

Эстефана была двенадцатилетней негритянкой, дочерью наших слуг; мы любили ее за красоту и милый нрав, а она всей душой была предана сеньорите Марии которая наряжала и баловала ее.

Эстефана пришла следом за моим отцом и сеньором де М. и, убедившись, что уже можно подойти, подала мне бокал апельсинового сока с вином и сахаром.

– Друг мой, да ваш сын живет тут, как король, – сказал дон Херонимо отцу. Когда, направляясь к дому, они огибали группу апельсиновых деревьев, тот ответил:

– Шесть лет он жил, как школяр, и еще ему предстоит так жить, по крайней мере, лет пять.

Глава XXVIM

…Цветущие лианы, которые плавали в речной пене…

К вечеру, раньше чем дамы занялись приготовлением кофе, как делали обычно, когда приезжали гости, я завел разговор о рыбной ловле моих братишек и объяснил, почему пообещал посмотреть, как они забрасывают удочки в ручей. Все охотно согласились прогуляться вместе со мной. Только Мария взглянула на меня, словно спрашивая: «Значит, ничего не поделаешь?»

Мы направились через сад. Но пришлось остановиться и подождать Марию, Эмма побежала поторопить ее. Я подал руку маме. Эмма вежливо отказалась от руки Карлоса под предлогом, что должна вести одного из малышей. Мария, чуть не дрожа, приняла его руку, но, опершись на нее, остановилась, чтобы подождать меня. Я незаметно подал ей знак не колебаться. Мы спустились к пойме реки. По зеленому ковру травы были разбросаны больдгие черные камни, все в пятнах белого мха.

Голос Карлоса звучал проникновенно: очевидно, он долго собирался с духом и теперь готов был пуститься на всех парусах. Мария снова попыталась остановиться: она бросала на меня и на маму умоляющие взгляды. Мне оставалось только отводить глаза. Мария увидела, как я страдаю, и на ее побледневшем лице я прочел несвойственную ей суровую решимость. По выжидательному молчанию Карлоса я понял, что час пришел, и стал прислушиваться. Мария начала ответную речь. Голос ее прерывался, но все же звучал громче, чем, вероятно, хотелось Карлосу, и до меня донеслись отрывочные слова:

– Лучше бы вы поговорили только с ними… Поверьте, я ценю честь, которую вы… Этот отказ…

Карлос был растерян. Мария оставила его руку и, умолкнув, играла волосами Хуана, который дергал ее за юбку, показывая гроздь плодов на ближнем дереве.

Сомневаюсь, чтобы сцена, описанная мною со всей возможной точностью, была правильно понята доном Херонимо, который, засунув руки в карманы синей куртки, направлялся к нам вместе с моим отцом; зато для отца вопрос был ясен, как будто он все слышал собственными ушами. Сделав вид, будто хочет помочь Хуану сорвать ягоды с тутового дерева, Мария присоединилась к нашему обществу. Когда я сорвал ягоды и дал ей для малыша, она шепнула:

– Как бы мне не возвращаться обратно вместе с этим сеньором?

– Обязательно придется, – ответил я.

Подойдя к Карлосу, я предложил ему спуститься немного вниз по течению посмотреть отличную заводь, – там, объяснил я, стараясь говорить как можно естественнее, мы с ним искупаемся завтра утром. Место было чудесное, но, без сомнения, Карлос не был сейчас склонен оценить необычайную красоту деревьев и цветущих лиан, которые плавали в речной пене, словно вьющиеся по ветру гирлянды.

Солнце померкло и, тронув горы, леса и реки золотисто-сиреневыми бликами, залило все вокруг таинственным тихим светом, который крестьяне называют «солнцем оленей», вероятно потому, что именно в этот час обитатели лесной глухомани выходят пощипать траву на горных лугах или у подножья агав, растущих в расщелинах утесов.

Когда мы о Карлосом нагнали остальных и все вместе направились по дороге к дому, отец как нельзя более кстати сказал дону Херонимо:

– Что же это мы ведем себя, как хилые старички? Надо поухаживать за дамами.

С этими словами он предложил руку Марии, предоставив дону Херонимо сопровождать маму и Эмму.

– Они оказались любезнее нас, – заметил я Карлосу, показав на наших отцов.

И мы пошли следом. Хуан попросился ко мне на руки:

– Возьми меня, тут колючки, а я устал.

Мария потом рассказала, что пока они поднимались вверх по склону, отец спросил, о чем говорил с ней Карлос. Она долго отмалчивалась, но он так ласково уговаривал ее, что она наконец решилась повторить ответ, данный Карлосу.

– Значит, – едва сдерживая смех, спросил отец, когда выслушал ее старательный отчет, – значит, ты вообще не собираешься выходить замуж?

Она отрицательно покачала головой, не смея взглянуть на него.

– Доченька, уж не присмотрела ли ты себе жениха? – продолжал отец. – Скажи, да или нет?

– Нет, нет, – испуганно ответила Мария.

– Он, наверное, лучше того прекрасного юноши, которому ты отказала? – И с этими словами отец погладил ее по лбу, пытаясь заглянуть ей в глаза. – А знаешь ли, как ты хороша?

– Я? Нет, сеньор.

– А кто-то не раз говорил тебе об этом. Скажи, кто этот счастливец?

Мария дрожала, боясь произнести даже слово, но отец продолжал:

– Он должен заслужить тебя; ты сама захочешь, чтобы он был достойным человеком… Полно, признавайся… разве я тебе не говорил, что мне уже все известно?

– Но если нечего рассказывать?…

– Значит, у тебя есть секреты от твоего папы? – сказал он с ласковым упреком.

Тогда Мария решилась:

– Но вы же сами говорите, что вам все известно.

Отец замолчал. Казалось, его опечалило какое-то далекое воспоминание. Они поднимались из сада по ступеням галереи, и тут она услыхала его слова:

– Бедный Саломон!

Отец нежно погладил по голове дочь своего друга.

Вечером за ужином наши с Марией взгляды то и дело встречались, я начал догадываться о ее разговоре с отцом. Порой она задумывалась, и тогда я замечал, что она беззвучно произносит какие-то слова, как, бывало, произносила в рассеянности любимые стихи.

Отец по мере сил старался облегчить положение сеньора де М. и его сына, который, очевидно, уже успел рассказать дону Херонимо о своем объяснении, но все было тщетно. Хотя утром сеньор де М. объявил, что останется еще на одну ночь, сейчас он заверил нас, будто ему необходимо быть у себя в поместье на рассвете, и уехал с Карлосом в девять вечера, распрощавшись в гостиной со всем семейством.

Перед отъездом я зашел вместе с другом в мою комнату. Былая привязанность к нему ожила в эти последние часы его пребывания у нас. Рыцарственность характера, которую не раз проявлял он в дни нашей школьной жизни, снова покорила меня. Вынужденная скрытность по отношению к нему казалась мне теперь недостойной. Если бы, услыхав о его притязаниях, подумалось мне, я признался в своей любви к Марии, рассказал, как дорога она стала мне за последние три месяца, наверное, он, опасаясь к тому же мрачных предсказаний врачей, отказался бы от своего намерения, а я, поступив решительно и честно, ни в чем не мог бы упрекнуть себя. Очень скоро он поймет, если уже не понял, причины моей скрытности, которая поставила его в такое неприятное положение. Эта мысль угнетала меня. Наказ отца вполне мог оправдать мой поступок. Но нет: все это произошло, все это должно было случиться и случилось потому, что любовь, навсегда завладев моей душой, сделала ее недоступной любому другому чувству, слепой ко всему, что не имело отношения к Марии.

Как только мы остались с Карлосом наедине, он сказал с откровенностью былых дней, хотя лицо его еще хранило следы недавно пережитого разочарования:

– Я должен извиниться перед тобой за недоверие к твоей честности.

Теперь я готов был выслушать признание, которого так боялся еще день назад.

– За недоверие? Я не заметил.

– Разве не заметил?

– Нет.

– Ты знал, с какой целью приехали мы сюда?

– Знал.

– А ответ на мое предложение тебе известен?

– Не совсем, но…

– Но ты догадываешься…

– Да, верно.

– Ладно. Так вот, почему я не поговорил о тобой раньше, чем с кем бы то ни было, раньше, чем спросил совета у отца?

– Чрезмерная щепетильность с твоей стороны…

– Какая там щепетильность! Глупость, непредусмотрительность, ошибка… можно назвать как угодно, только не так, как назвал ты.

Он прошелся по комнате, затем снова остановился перед моим креслом.

– Слушай, – сказал он, – и удивляйся моему простодушию. Черт знает зачем только прожил человек двадцать четыре года! Расстались мы с тобой год назад, я вернулся в Кауку и ждал нашей встречи, надеюсь, с таким же нетерпением, как и ты. С первого дня приезда я почувствовал самое любезное внимание со стороны твоего отца и всей твоей семьи: они видели во мне твоего друга, – наверное, ты рассказывал, какая тесная дружба нас соединила. До твоего приезда я встречал два-три раза сеньориту Марию и твою сестру то у нас дома, то у вас. С месяц назад отец сказал мне, что был бы счастлив, если бы я взял в супруги одну из них. Твоя кузина, сама того не зная, вытеснила из моего сердца все воспоминания о Боготе, которые, как ты мог судить по моим письмам, немало мучили меня первое время. Мы уговорились с отцом, что он будет просить для меня руки сеньориты Марии. Почему я не попытался раньше увидеться с тобой? Правда, затянувшаяся болезнь матери задержала меня в городе. Но почему я не написал тебе? Знаешь почему?… Мне показалось, что, признавшись в своих намерениях, я как бы потребую твоей поддержки, а против этого восстала моя гордость. Я забыл, что 'ты мой друг; ты имел бы право – и имеешь – тоже забыть об этом. Но если бы твоя кузина полюбила меня? Если бы то, что было лишь добрым отношением, основанным на нашей с тобой дружбе, оказалось любовью, согласился бы ты, чтобы она стала моей женой, без… Полно! Я веду себя, как глупец, задавая этот вопрос, а ты достаточно умен, чтобы не отвечать на него.