Нить курьера - Николай Никуляк

— Беритесь за это дело и помните — умелому раскрытию тайн всегда способствуют личный талант контрразведчика, его навыки и квалификация.

Намек был не случаен. Записи сразу же были оценены, как уравнение со многими неизвестными.

«Родился, — писал о себе шпион, — в 1918 году в городе Пфарверфен, близ Зальцбурга. Отец, врач городской больницы, в 1935 году казнен за монархическую деятельность в тюрьме Штайн на Дунае, в числе трех других обвиняемых. С 1940 года я служил в Иране и Турции (официант, парикмахер) от абвера. С 1941 года курьер немецкой разведки на восточном фронте. В 1946 году поступил в Венскую торговую школу, которую оставил, не дождавшись ее окончания. Все эти годы сотрудничал с новой немецкой разведкой в Мюнхене, но вынужден был порвать связь из-за несправедливой придирчивости шефа, который требовал слишком много, забывая о том, сколь трудно сравнивать теорию с практикой в русской зоне. Полагаю, что все мои сообщения имеют большую ценность. (Здесь, несомненно, сказывается моя военная подготовка). Прошу Вас, мой уважаемый господин, не забывать о том, какому риску я себя подвергаю, и проявлять терпимость».

Подпись под этим текстом разобрать было невозможно.

Поскольку автор не указал ни своей фамилии, ни имени, ни адреса, то первой моей задачей было как можно быстрее установить его личность. Остальные задачи умещались на втором листике бумаги в небольшом столбике машинописного текста:

«Возможности:

Баден — служащий магазина.

Брук — девушка из кафе.

Медлинг — парикмахер.

Винер-Нейштадт — каменщик строительной фирмы.

Амштеттен — врач.

Санкт-Пельтен — учитель народной школы.

Цистерсдорф — владелец закусочной.

Гюссинг — егерь лесничества.

Креме — портной, принимающий заказы у русских».

И опять неразборчивая подпись и приписка: «Сообщения последуют через известный Вам почтовый ящик в Бад-Гаш- тейне».

Итак, я оказался лицом к лицу с крайне опасным врагом, готовым продаться кому угодно, лишь бы ему хорошо платили. Другой профессии у него не было — торговец из него не получился. Куда легче забраться в уголок и плести грязную паутину, запутывая в нее жадных к деньгам людей.

Но кто же он, этот курьер с Восточного фронта, создавший широкую шпионскую сеть в нашей зоне и посылающий донесение № 63 о советских войсках в Австрии американской разведке через почтовый ящик в Бад-Гаштейне? И кто они, его многочисленные пособники, прикрывающиеся мирными профессиями?

«Родился в 1918 году в городе Пфарверфен», — повторял я, вглядываясь в карту Австрии.

Городок этот не так уж велик. Но Пфарверфен — американская зона, и доступ туда, и особенно к документам бургомистра, для нас закрыт.

Преступники в американской зоне свили себе теплые гнезда как раз на государственной службе, в органах полиции и городского управления, и поэтому рассчитывать на сочувствующих в этих учреждениях не приходилось.

«Отец — врач городской больницы»— вертелось у меня в голове.

Не так уж много больниц в этом Пфарверфене. Ну, одна, от силы — две, да и врачей не больше десятка. Но знать отца, по-видимому, могли лишь оставшиеся в живых старожилы,

имевшие отношение к больницам, и то лишь в том случае, если отец — коренной житель этого города.

Таким образом, для выяснения личности отца опять надо было устанавливать фамилии всех врачей, живших и работавших в Пфарверфене в 1934—35 годах.

Наконец, шпион указывал, что его отец «казнен в 1935 году за монархическую деятельность в числе трех других обвиняемых» в тюрьме Штайн на Дунае.

Отыскав Штайн на карте, я немного воспрянул духом. Штайн располагался рядом с городом Креме. Советская зона. Возможно, там сохранились архивы.

Сразу же возникают наброски плана: возглавить группу работников из числа офицеров военных комендатур для выяснения злодеяний гитлеровцев в тюрьме Штайн. Договориться с местными властями о допуске этих людей к архивам тюрьмы и попытаться разыскать дело на трех казненных в 1935 году монархистов из Пфарверфена, установить их фамилии. Узнав же фамилию отца, можно будет браться за розыск сына.

При поиске тюремного дела следует придать особое значение указанию «в числе трех» — это могло существенно облегчить розыск.

Итак, только работа в Штейне была наиболее доступной и могла принести желаемые плоды. Но сохранились ли архивы?

Тщательно продумав свой план и согласовав его с руководством, я подобрал себе помощников и переехал из Вены в комендатуру Кремса. Тюрьма находилась рядом — можно было начинать каторжный труд.

Два огромных подвала тюрьмы Штайн, забитые до отказа кипами дел на осужденных, иллюстрировали уровень «правосудия» при гитлеровском режиме…

Шли уже шестые сутки с тех пор, как я начал рыться в тюремных архивах, вчитываясь в фамилии осужденных, их профессии и там, где это было возможно, в мотивы их обвинения. Я наловчился просматривать в день до семисот дел.

Вся моя одежда пропиталась едкой бумажной пылью и приобрела оттенок мышиного цвета, но желаемого дела по обвинению трех монархистов из Пфарверфена, приговоренных к смертной казни в 1935 году, так и не попадалось.

Может быть, автор донесения погиб в машине и все труды по. его розыску будут напрасны? Нет, то был старик, скорее всего американец, а этот — австриец средних лет: «Родился & 1918 году, в городе Пфарверфен».

Размышляя, я не замедлял темп работы, и вот наступил момент, когда передо мной осталась последняя кипа дел… Последняя слабая надежда. Я умышленно решил отвлечься.

Выйдя подышать свежим воздухом, наткнулся на тюремного дворника, сидевшего на корточках у своих нехитрых орудий труда, приставленных к высокой, поросшей мхом стене. Подойдя к нему, я молча предложил сигарету. Закурив он с наслаждением пустил дым.

— Ищете? — спросил он и с грустью добавил. — Не найдете. Половины не найдете того, что было. Все под землей, все сгнило.

— Где? — с трудом скрывая волнение, спросил я.

— Все сгнило, — повторил он, — в яме, — и он указал рукой в противоположный угол двора. — А остальное вывезено. Куда? — он неопределенно пожал плечами.

Я просмотрел оставшуюся пачку дел, результат был не утешительный, но теперь я уже не предавался унынию, знал, что завтра в моем распоряжении будут новые кипы дел, извлеченные из-под земли.

— Если не смог напасть на след преступника на земле, то попробую найти его под землей.

Наутро, вызвав группу солдат, начал раскопки.

Персонал тюрьмы кучкой стоял в стороне, с любопытством наблюдая за нашей работой.

Уже была вырыта яма глубиною в полметра, когда, наконец, лопаты уперлись в мягкую, но неподатливую поверхность бумажной глыбы.

Гитлеровцы явно спешили, как попало бросая дела в яму. Видимо, они надеялись, что время уничтожит бумагу, превратит ее в труху. Но этого не случилось.

Увидев вытащенные из ямы дела, австрийские тюремщики удивленно переглянулись. Тихо обмениваясь мнениями, они нерешительно топтались на месте.

Не сдержав нахлынувшего возмущения, я со злостью прикрикнул:

Ну-ка, помогайте, господа. Ведь это ваши соотечественники?

Они неохотно приблизились к яме и начали брезгливо очищать бумаги от налипшей на них земли. Работы оказалось больше, чем можно было ожидать. Только к вечеру второго дня она была закончена. Многие дела сгнили, их пришлось оставить на месте. Но зато другие, оказавшиеся в середине бумажной груды, сохранились. Мы перетащили их в подвал, и мои помощники приступили к сортировке.

К полуночи на моем столе появилась первая кипа дел, выкопанных из ямы. Натянув целлофановые перчатки, с трудом преодолевая усталость, я пододвинул к себе первое дело.

Вначале я думал, что обнаруженные в яме дела чем-либо отличаются от оставленных в подвале, но, по мере знакомства с ними, убеждался, что все они очень похожи друг на друга.

Десятый день трудился я в тюрьме Штайн. Просмотрел <юлее пяти тысяч дел, но нужного так и не обнаружил. Слова дворника о том, что многие дела вывезены, не выходили у меня из головы.

«Неужели десять дней изнурительного труда пропадут даром? — с горечью думал я. — Все мои помощники трудятся, получая удовлетворение. Собран богатый материал. А у меня? Только едкая бумажная пыль во всех порах тела, усталость и назойливый зуд неуверенности и сомнений. И все же, чем больше тревога нарастала в душе, тем с большим ожесточением листал я новые и новые кипы дел.

Наступили двенадцатые сутки. Теряя последнюю надежду, я взялся за разбор последней тощей пачки бумаг. Их отложили мои помощники, подсушили и частично реставрировали.

На одной из первых обложек, попавших в руки, мелькнула надпись: «Монархисты Пфарверфена». И в верхнем правом углу: «Казнены 12 октября 1935 года».

Наконец-то! Затаив дыхание, я закрыл глаза и перевернул обложку. Встал, открыл глаза, прошелся по комнате. Потом медленно приблизился к столу и склонился над открытой страницей.