Напряжение счастья (сборник) - Ирина Муравьева

На Ваганьковском кладбище, кроме нас двоих, тоже никого не было. Я сказала себе: нет, это не так. Рядом лежат мои родители, в двух шагах – Платонов. У меня есть близкие люди, я не одна. Эта мысль принесла неожиданное облегчение.

– Вот, – продолжала она, и я увидела себя, отраженную в ее зрачке. – Все, что могла, ты вспомнила. Остального ты просто не знаешь.

– Чего остального? – спросила я.

– Ребенок-то жив, – сказала она. – Тебя обманули.

Я не закричала, нет, это точно. Я, кажется, решила убежать от нее, но осталась. Обхватила черный камень «врача-человека» и поползла на землю.

– Ты мне лжешь, – сказала я, вжимая в камень лицо. – Признайся, ты лжешь! Кто ты?

Она усмехнулась:

– Не узнаешь? Я ассистировала при твоей операции.

Да, лицо ее было мне знакомо, но ассистентка? Не было там никакой ассистентки!

– Я принимала твоего сына. Он родился очень слабым. Но дело в том, что…

– В чем? – спросила я.

– Он был больным ребенком, неполноценным.

– Почему мне его не показали? Кто его хоронил?

– Он не умер, говорю тебе! – В голосе ее послышалось раздражение. – Его перевезли в специальный детдом. Твой муж подписал отказ.

– Что? – спросила я. – Какой отказ?

– Ну, он же всегда был предателем! – сказала она (где я слышала именно эти слова?). – Он предал тебя при первом же испытании. Решил за вас обоих.

– Что решил?

– Отказаться от своих родительских прав. Он обошел все законы. Тебе сказали, что ребенок умер. И ты поверила.

У меня почернело в глазах. Я поверила!

– Врешь! – сказала я ей. – Врешь, гадина!

– Ищи, ищи, – ответила она. – Ищи сыночка, ищи! Я же нашла своего. – И показывает на черный памятник. – Но опоздала, видишь? Опоздала, не спасла. Без меня закопали, ищи.

И смотрю: опять, как тогда – встает и уходит, торопится.

– Подожди! – кричу я ей. – Стой! Подожди!

Она не оглядывается. Я вскакиваю с земли, бегу за ней. Оборачивается. Страшные у нее эти брови, красные, вспухшие, зачем она их выщипывает?

– Завтра приходи, – говорит она. – Завтра поговорим.

– Подожди! – умоляю я. – Где он, ты знаешь?

Она не отвечает, уходит. Гадина! Гадина!

21 июня (6 часов утра). Сегодня моему сыну исполняется двадцать пять лет. Он родился 21 июня 1974 года.

Я все продумала, все восстановила. Эта женщина не врет. Она сказала мне правду. Потому что все, что она сказала, – было. Так и было.

Значит, вот что: Феликс меня обманул, потому что не хотел быть отцом слабого, больного ребенка (что значит: «неполноценного»? Чушь!).

Он предал нас: меня и моего сына. Моего единственного сына.

Я всегда чувствовала, что он жив, сыночек, я знала! А Феликс старался, чтобы я ничего не поняла! Он думает, что я ему поверила! Ха! Феликс! Я тебя разоблачила! Напрасно ты встречал меня с сиренью, напрасно! И напрасно ты вился ужом в первые дни после больницы! «Наташечка, Натулечка! Что тебе принести? Хочешь ягодку? Клубнику?»

Принеси мне моего сына, Феликс.

Теперь самое главное. Я должна сосредоточиться и не терять головы. Главное: он жив. Господи, благодарю Тебя! Cын мой жив.

Буду его искать. Не думаю, что это так уж трудно. Куда они сдают больных детей? Москва невелика. Сколько в ней подобных домов? День и час его рождения знаю точно: 5 часов 30 минут утра, июнь, 21-е, год – 1974-й. Фамилию мы не меняли. Имя? Как же его там, без меня, назвали? Сергеем? Может быть, Александром?

Искать, искать, искать, Наталья!

План мой таков: разыскиваю сына и немедленно забираю его домой. Феликсу даже ничего не говорю, пусть потом удивляется! Они думают, что меня хоронить пора, что я – тень, а – вот вам! У меня сын есть, и этому сыну нужна мать. И мать для него костьми ляжет. Нюру я должна буду поставить перед фактом: так и так, девочка, вот твой брат, познакомьтесь. Папочка, правда, посчитал, что тебе лучше одной, но ты ведь хотела братика, так? Вот тебе братик. И придется вам с Яном потесниться. Моему сыну нужна отдельная комната, он уже намыкался по детдомам!

О, я буду вести себя решительно, они меня еще узнают! С чем я воевала-то прежде, чего я добивалась? Чтобы Феликс, лысый старикашка, мне не изменял? Да на здоровье! Чтобы Нюра перестала спать с кем попало? Ах, это же ее жизнь, не моя! Пусть себе спит, лишь бы не убили, в Турцию не продали.

А у меня – свет появился в жизни, свет.

Тороплюсь на кладбище. Она должна там быть. У меня к ней много вопросов.

21 июня. Весь день прождала ее на могиле «врача-человека». Не пришла. Забыла, что ли? Или она меня нарочно мучает? Неужели не понимает, что мне каждый час дорог? Я решила, кстати, изменить тактику: нужно постараться расположить к себе Нюру, ее бородатого и даже сиамца. Потому что сейчас, когда самое главное – это разыскать сына, я должна беречь силы для него. Не распускаться по мелочам, копить энергию.

Вечером позвонил Феликс. Спрашивает, как у меня с деньгами. Я услышала его голос и задохнулась от ненависти. Но ничего не поделаешь. Деньги нужны для сына. Плюс собака. О себе не думаю, не пропаду.

Феликс спросил, может ли он «заглянуть» завтра, занести мне «пособие». Сказала «да», но только после семи. (Кладбище в шесть закрывают, а мне еще добираться!) Он удивился:

– У тебя что, дела? (Привыкли, что я сижу дома, небо копчу!)

– Да, – говорю, – у меня дела.

21 июня (6 часов вечера). Умираю со смеху, просто катаюсь. Пришел мой благоверный. А я причесалась, кофточку надела, щеки напудрила. Посмотрелась в зеркало: что надо! Пришел. Смутился. Замялся в прихожей. Я ему говорю спокойно:

– Проходи, дорогой, кофе выпьешь?

Он глаза выпучил, снял кепку.

– Когда ты так приглашаешь, с удовольствием.

– Но мы же, – говорю, – друзья? Ведь друзья?

Пошла к плите, вильнув бедрами. Он покраснел, начал смотреть в окно. Конечно, ему неловко: пожилая женщина, и вдруг – такие сигналы! Думаю: что бы еще? Как мне его добить? Чем?

У меня прекрасный голос. Я в детстве училась петь. Феликс всегда любил, когда я пела. Беда только в том, что жизнь наша поворачивалась в сторону, противоположную вокалу.

И вот я вожусь с кофейником, а сама напеваю:

– «Песнь моя летит с мольбою…»

Он совсем растерялся. Смотрит не в окно, а на меня, прямо в мой поющий рот.

– «Песнь моя, о песнь с мольбою…»

(Я уж и слов-то не помню, бедный Шуберт!) Сервировала кофеек. Ничего лишнего: две лазоревые чашечки (от балерины-покойницы, свекрови моей!), сахарный песок, лимончик.

– Что-то с тобой произошло, Наталья? – говорит он полувопросительно. – Я не ошибся?

Я кивнула. Он сделал слишком большой глоток и закашлялся.

– Можно узнать, что именно?

– Именно, – хохочу я, – нельзя.

– Уж не влюбилась ли ты?

(Краснеет, как петушиный гребень! Ах ты, подлец! Тебе, значит, можно на старости лет спать с молоденькой, бросить жену-старуху, дочь-идиотку, дом, собаку, все бросить, все растоптать, когда вокруг и так все растоптано, а ты, скотина, образина лысая, что ты на меня выпучился, ты лучше скажи, где ребенок мой!)

– «Песнь моя летит с мольбою…» – пою, пою из последних сил, пока кофе горячий.

Феликс на меня странно смотрит.

– Как ты себя чувствуешь, Наташа?

– Прекрасно, – говорю, – а что?

– Нет, – бормочет он, – я просто так спросил.

«Пора сменить пластинку, – подумала я, – не в оперу пришел!»

Перестаю петь и спрашиваю:

– Любви все возрасты покорны, дорогой? Все-все?

Он закашлялся. Я смеюсь – заливаюсь:

– Феличка!

(Когда я его так последний раз называла?)

– Фелюша! Просрали мы с тобой жизнь, а?

Он подавился. Наверное, на мою неизящную речь (он очень изящно выражается, никогда ни одного грубого слова! Мама – балерина!).

– Надо было, – продолжаю я, – хотя бы детей побольше сделать! Нюрка-то, может, оттого эгоисткой выросла, что одна!

Молчит, удивляется.

Подхожу к нему вплотную, расcтегиваю на себе верхнюю пуговку и шепчу – низко так, сексуально:

– Дорогой, а может быть, еще не все потеряно? Где двое деток, там и третий уместится…

Он вскочил и даже рукой меня отодвинул.

– С ума сошла! – говорит он испуганно. – Разыгрываешь ты меня, что ли?

– Почему разыгрываю? – удивляюсь я. – Я тебя люблю, всю жизнь, двадцать шесть лет с копейками, люблю, при чем тут розыгрыш?

– Какая любовь? – бормочет он и покрывается испариной. – Какие детки?

Ага! Наконец-то! Услышал меня!

– Феличка, – говорю я (а кофточку все не застегиваю, смотри, смотри, сволочь, у меня грудь – четвертый номер, а форма, как у кинозвезды! Забыл, наверное? Я тебе напомню!), – Феличка, мне только одно нужно: адрес детского дома или – как его? – приюта. Скажи адрес.

Он опустился на стул и смотрит на меня с ужасом. Конечно, решил, что я сошла с ума: откуда ему догадаться, что я все знаю?

– Феличка! – Я прижалась к его лицу сосками (надушены «Шанелью № 5», взяла у Нюры, полфлакона вылила!). – Ведь не все еще потеряно, правда? Я ни на что не сержусь, только адрес! Адрес, и объясни, почему ты так поступил? Тебе разве не жалко меня было? А ребенка? Сыночка нашего?