Напряжение счастья (сборник) - Ирина Муравьева

– Я без него не буду, – раздельно и внятно сказала она, раздувая ноздри и бледнея. – Я не буду без него!

– Что? – испугалась я. – Что «не буду»?

– Жить, – ответила она. – Вот что!

– У тебя сексуальное помешательство, – заорала я. – Тебе надо бром давать! Дают же солдатам в армии!

– А мне наплевать, как это называется, – она понизила голос, но произнесла это очень отчетливо. – Сексуальное? Тем лучше! Да, сексуальное! У меня вот здесь – болит!

И показала мне пальцем, где именно… Я набрала номер, написанный на бумажке. Никто не ответил.

– Ну? – спросила я. – Еще что прикажешь?

Она помотала головой и ушла к себе. Наверное, опять легла. А вечером, уже часов в десять, явился сиамец! Я увидела в глазок, что это он, и первым моим побуждением было – не впускать! Но она выскочила в коридор и сказала мне:

– Я сама.

Я подслушала их разговор. Что еще оставалось?

– Сеня, – сказала моя дочь. – Сделай, пожалуйста, чтобы он вернулся! Умоляю тебя!

Сиамец захохотал. Она всхлипнула.

– А может, мы его того? – спросил он. – На запчасти пустим?

Я помертвела. Cтало быть! Cтало быть! Подтвердилось!

«На запчасти» – значит «на органы», вот что! Я-то думала, что Нюру хотят отправить за границу в публичный дом, но я их недооценила! Они вынимают из живых людей почки, сердце, легкие и продают их! Я же читала, что существует такой бизнес! Об этом даже говорили по телевизору!

Господи, помоги нам. Господи, если Ты есть (о, я кощунствую, Ты есть!), Господи, услышь меня и помоги нам!

«Надо молиться, молиться, просить Его!» – думала я, а сердце стучало так, что было слышно на улице.

Сиамец вскоре ушел, Нюра долго плескалась в ванне и, кажется, плакала. Потом погасила свет. Я не спала всю ночь.

9 июня. Страшно было оставлять ее одну в таком состоянии. Но в одиннадцать к ней пришла Марина, ближайшая подруга, они заперлись и начали шушукаться.

– Марина! – крикнула я через дверь. – Ты у нас долго пробудешь?

– Весь день! – бодро ответила она.

Мне нужно было срочно увидеть Платонова и посоветоваться с ним. Больше довериться некому. Ни единому человеку.

Тролля оставила дома. Лето, электрички переполнены, зачем его таскать! Подхожу к платоновской даче. В сторону своей даже не смотрю, не до того. На террасе у Платонова какая-то девочка лет четырнадцати варит в тазу варенье. Я поздоровалась и спросила, где Николай Константинович.

– Я – Нина, – говорит девочка и разглядывает меня выпуклыми глазами. – Дядя в больнице. Маму к нему вызвали.

Тогда я поняла, что это дочка его двоюродной сестры из Архангельска.

– А что случилось? – испугалась я. – Заболел?

– А вы, – удивилась она, – ничего не знали? У дяди же рак, он помирает! Мама там с ним, мы уже неделю как приехали.

Я спросила, в какой больнице. В Первой Градской. Поехала туда.

Пока ждала электричку, вспомнила, как на этой самой станции мы с Платоновым, молоденькие, ели пирожки с капустой.

Неужели это все еще я? И тогда – с пирожком во рту, пятнадцатилетняя, веселая, была я, и сейчас – старая, страшная – тоже я?

Платонов лежал в десятиместной палате на третьем этаже. Его кровать была у самого окна. Рядом, на стуле, сидела женщина – двоюродная сестра из Архангельска.

Изменился он до неузнаваемости. И не в том даже дело, что вместо крупного, полного Платонова передо мной был скелет, обтянутый кожей, а в том, что вместо старого человека (а Платонов всегда казался старше, чем был!) лежал юноша – смуглый, с прекрасным длинным лицом, редкой бородкой и бескровными губами, которыми он что-то шептал. Когда я подошла, глаза его были полузакрыты, и сестра сказала, что он почти без сознания. У него боли, ему дают наркотики.

Я опустилась на корточки перед кроватью.

– Коля! – сказала я. – Узнаешь?

Платонов открыл мутные глаза, которые косили гораздо сильнее прежнего, и поэтому казалось, что смотрит он не на нас, а внутрь собственного лица.

– Солнышко! – сказал он еле слышно. – Где собака?

– Бредит, – вздохнула двоюродная. – Весь в метастазах.

– Да, – прошептал Платонов и сделал недоумевающее движение прозрачными пальцами. – Они вот везде. Они вот уже отсюда идут, метастазы…

Он дотронулся до своего смуглого помолодевшего лба.

– Вот, солнышко, – вздохнул он. – Вот они. Видишь? И идут, идут. Не могу остановить. – И добавил с удивленной почтительностью, словно чью-то знаменитую фамилию: – Ме-тас-та-зы…

Ни боли, ни страха не было на его лице. Только это настороженное внимание к тому, что с ним происходит.

– Родной мой! – сказала сестра, и я обратила внимание, что они с Платоновым слегка похожи (она была замечательной красоты женщина, несмотря на возраст). – Родной мой! Хочешь попить? Водички хочешь?

– Водички? – эхом отозвался Платонов. – Хорошо, водички…

Она попоила его через трубочку. Он попытался приподняться на подушках, но не смог, тяжело задышал и опять откинулся. Косящий взгляд его еще больше затуманился, веки опустились.

– Спит? – спросила я.

– Да не поймешь, – ответила двоюродная. – То так, то этак. Через пять минут проснется. Вчера вот тоже: мы думали, он спит, а он вдруг заговорил!

– О чем? – спросила я.

– Да о многом, – ответила она. – Он ведь чудной. Здоровым-то был – о простых вещах не думал. А уж сейчас! О зверях говорил. О птицах. Потом сказал: хочу две формулы вывести. Или не формулы, я не поняла. Другое какое-то слово.

– Две? – спросила я.

– Две, – усмехнулась она и провела ладонью по щеке Платонова. – Одну, говорит, яблока, а другую – судьбы. Не поймешь, бредит или на самом деле…

– Коля! – сказала я. – Cлышишь меня?

Платонов прерывисто дышал. Глаза его совсем закатились, из-под век было видно только узкую полоску белков. Рот открылся. Я вдруг испугалась, что он сейчас, при мне, умрет…

– Родной мой! – попросила сестра. – Cмотри, кто к тебе пришел! Поговори с Наташей!

Он открыл глаза, и я почувствовала, как к нему медленно возвращается сознание. Я взяла его истаявшую руку, пожала и слегка приподняла ее над одеялом. Рука была невесомой, прозрачной. И тут же он слабо и ласково ответил на мое пожатие.

– Коляша, – прошептала я. – Спасибо тебе.

– Хорошо, хорошо, солнышко, – торопливо забормотал он. – Cкоро увидимся, солнышко. Приходи ко мне.

(Где – увидимся?)

– Не бойся, солнышко, – шептал Платонов. – Не бойся, не бойся. Тебе все было некогда… – Он сделал паузу, словно вспоминал что-то. – Тебе было некогда, а теперь у нас с тобой… будет… время…

– Пусть поспит, – прошептала сестра. – Мы его утомляем. Видите, как ему трудно говорить. Пусть отдохнет.

Я встала, взяла со стула свою сумку.

– Пойдемте, – сказала она. – Я вас провожу и заодно покурю там, во дворике.

В дверях я оглянулась. Платонов смотрел мне вслед светлым, спокойным взглядом. Видел ли он меня, не знаю.

10 июня. Ян вернулся. Я присутствовала при этом событии. Она лежала у себя (три дня маковой росинки во рту не было, одни сигареты). Звонок в дверь. Я открыла. Он кивнул мне и прошел прямо к ней в комнату. Она закричала.

Да, я не преувеличиваю: она закричала, словно ее поезд переехал. Он, по-моему, не произнес ни слова. Дверь захлопнулась, и о том, что за нею происходило, я могу только догадываться. Наверное, он сразу же лег, не раздеваясь. Дальше я слышала только свистящее дыхание.

Ни один из них не вышел из комнаты до самого вечера. Что было вечером, не знаю, я заснула.

12 июня. Пытка моя продолжается. Сегодня утром они уехали, как сказала Нюра, «на дачу к друзьям».

– Надолго? – спросила я.

– Дня на три, – неохотно ответила она. – Будем кататься на яхте.

Господи, на какой еще яхте! Где у нас тут кататься на яхтах! Нашли себе Ниццу! Я знаю, что все самые страшные мафиозные разборки происходят на таких вот дачах! Оттуда-то и спускают трупы в речку!

Вчера к нам ввалились сиамские. Долго что-то втолковывали Яну. К чему-то, как я поняла, склоняли, а он не соглашался. Говорили они совсем тихо, но я расслышала несколько раз произнесенное слово «баксы».

У Нюры бессмысленное лицо.

Звонил Феликс, просит подождать с деньгами.

13 июня. Утром поехала на Ваганьково навестить родителей. Давно не была, стыдно. C утра накрапывал дождик, но к полудню прояснилось.

Могила моих рядом с высоким черным обелиском. Посреди обелиска – имя: Евграфов Антон Васильевич (1864–1903). И чуть пониже наклонными буквами: «Врачу-человеку от товарищей».

Девочкой я придумала себе целую легенду об этом Евграфове. Ему было тридцать девять лет, когда он умер. Скорее всего, он умер от какого-то несчастного случая, может быть, как чеховский Дымов. Или работал на холерной эпидемии и заразился. Иначе зачем ему написали эти слова: «врачу-человеку»?

Сколько я себя помню, никто никогда не приходил на эту могилу. Зимой снег доходил до середины памятника, а потом медленно таял, оставляя грязные подтеки на мраморе.