Объяснение в любви - Валентина Михайловна Леонтьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Есть такое отвратительное, бытующее на телевидении определение: передача прошла «чистенько». А если вдуматься, это синоним серости, посредственности: причесанная, вылизанная передача, в которой нет следов человеческого волнения — шероховатостей. Это означает, что из нее выхолощены эмоции, она скользит по поверхности и событий, и человеческих душ (как участников передачи, так и ее зрителей).
Уже который раз, говоря о других материях, я невольно перехожу на телевидение. Наверное, так будет и впредь. Ведь на все, что я в своей сознательной жизни делала до телевидения, сегодня смотрю как на копилку для своей профессии диктора и ведущей. Прошу вас вместе со мной снова вернуться в опернодраматическую студию имени Станиславского.
КОГДА АРИФМЕТИКА БЕССИЛЬНА
Не сосчитать, каких эмоций в годы учебы было больше — положительных или отрицательных. Но и последних было много.
В студии идет урок публичного одиночества. На середину репетиционной комнаты выдвигается стол, на него ставят кресло. Ты должна взгромоздиться на этот трон и под неусыпным оком мастера и студийцев внутренне, а не поверхностно исключить любое, даже подсознательное общение с ними, остаться наедине с самой собой, со своими мыслями, своим настроением, не реагируя ни на какие внешние раздражители. Педагог пытается мне помочь:
— Попробуйте проследить свой сегодняшний путь от дома до студии.
Честно стараюсь это сделать.
— Ну как, — спрашивает педагог студентов, — удается Вале от нас отключиться?
Я умираю от стыда на «лобном месте», пронзительно чувствуя свою неполноценность. Но больше всего на свете угнетает мой внешний вид — штопаные чулки (причем штопка лезет нагло, демонстративно), стоптанные туфли, заплаты на локтях (кажется, что каждая заплата вопиет), зашитая юбка. Как же тут отключишься?
Но вот приятные эмоции. Двадцатого числа каждого месяца моя тетка, вдова академика архитектуры Щуко, получала академический паек. Это число было красным днем календаря для всего нашего курса. Вечером мы собирались. О, благословенный хлеб, намазанный лярдом! С кем бы потом я ни встретилась из бывших студийцев, все уверяли, что в жизни не ели ничего вкуснее.
При жизни Владимира Алексеевича у него был открытый, хлебосольный, очень гостеприимный дом. Там всегда было весело, люди сходились интересные, духовное общение достигало подлинных высот. Теперь я прекрасно это понимаю.
Но и встречи студийцев были для Елены Михайловны радостью, являлись как бы тенью того яркого, активного и веселого образа жизни, который был раз и навсегда заведен в этом доме во времена Владимира Алексеевича.
ПРОПИЛЕИ-ВЪЕЗД
Самое время рассказать о моем дяде Щуко. Помню, как он был одержим идеей строительства Дворца Советов, который проектировал вместе с Иофаном и Гельфрейхом. В решении интерьера он, может быть, в чем-то предвосхитил конструктивный принцип Олимпийского комплекса, что на проспекте Мира в Москве. Во всяком случае, словно по мановению волшебной палочки из зала заседаний должны были убираться кресла и он мог превращаться в зал приемов, спортивный зал (бог знает во что еще — это уже зависело от устроителей). Предполагалось, что в зал будет нагнетаться аромат соснового леса или «яблоневый воздух», а то будет пахнуть ландышами. Заметьте, это в тридцатые годы! Проект остался неосуществленным. Когда уже был выкопан котлован, выяснилось, что плывуны будут постоянно размывать фундамент и у колосса не будет прочной опоры. (Теперь на этом месте бассейн «Москва».)
По проекту В. А. Щуко было построено новое здание Библиотеки СССР имени В. И. Ленина рядом с домом Пашковых, возведен Большой Каменный мост (при участии М. А. Минкуса). Он автор проекта памятника Ленину у Финляндского вокзала в Ленинграде. Жилые дома на Кронверкском проспекте в Ленинграде и Кировский проспект также связаны с его именем. Владимир Алексеевич отдал дань и конструктивизму — по его проекту построено здание драматического театра в Ростове-на-Дону.
Но главное, что создал в своей жизни, — это пропилеи-въезд в Смольный.
18 августа 1808 года воспитанницы Смольного праздновали новоселье в новом здании, построенном по проекту Джакомо Кваренги. Более века спустя были построены пропилеи — парадный въезд в Смольный. Щуко стремился органично ввести их в общий ансамбль — выразить в камне связь времен и вместе с тем музыку революции.
В предвоенные годы мы с мамой часто приходили к Смольному. В моем детском воображении возникали жанровые сценки из жизни благородных девиц, наверное, ничего общего не имевшие с их подлинным бытом. А Смольный, как штаб революции, все мы тогда представляли себе по фильмам «Октябрь» Эйзенштейна и «Ленин в Октябре» Ромма.
Я гордилась, что наш дядя Володя причастен к этому памятнику. Была готова рассказывать об этом прохожим, кричать на всю площадь.
Помню, как в первый блокадный июль я увидела Смольный. Он был замаскирован. Крыши раскрасили под кроны деревьев, сети с нашитыми зелеными аппликациями, наброшенные на стены, тоже изображали деревья, асфальт тонировали под зеленый газон, даже клумбы перекопали. В результате здание будто слилось с садом со стороны Невы и сквером со стороны площади в единый зеленый массив. Смольный нельзя было узнать. Мне стало страшно. По-моему, это было самое острое осознание того, что началась война, может быть, более острое, нежели первая бомбежка. Дяди Володи уже два года как не было в живых.
20 августа 1941 года в Смольном собрался партийный актив Ленинграда, а на следующий день из рук в руки переходила газета «Ленинградская правда»: «Встанем как один на защиту своего города, своих очагов, своих семей, своей чести и свободы! Выполним наш священный долг советских патриотов!»
16 сентября мне довелось услышать выступление по Ленинградскому радио Дмитрия Шостаковича: «Час назад я закончил партитуру двух частей большого симфонического произведения…» Впоследствии эти слова композитора неоднократно приводились в очерках, статьях, книгах, документальных фильмах. Многие видели ленинградскую кинохронику с рассказом Шостаковича о работе над Седьмой симфонией.
Кажется, мне нечего добавить к этому. И все-таки! Когда я слушаю Седьмую симфонию, то вспоминаю черную тарелку громкоговорителя, вырастающую в моем воображении до гигантских размеров, и словно чувствую магическую силу, которая тогда приковала меня к ней. Я не отрывала от нее глаз — вот сейчас я проникну туда, в радиостудию, где выступает композитор: «Если это сочинение мне удастся написать хорошо… то тогда его можно будет назвать Седьмой симфонией… Я сообщаю об этом для того, чтобы радиослушатели, которые слушают меня сейчас, знали, что жизнь нашего города идет нормально. Все мы несем сейчас боевую вахту…»
Но вот я
