Боевой 19-й - Михаил Булавин

В городе Тамбове при военно-революционном комитете организуется добровольческий отряд, задачи которого ограждать уезд от налета разведочных отрядов генерала Мамонтова. Военно-революционный комитет призывает граждан оказывать ему всеми мерами помощь, принять участие в защите уезда и записаться в отряд добровольцев. Запись производится в революционном комитете.

Военревко м».

Первым нарушил молчание Петр Васильевич. Он стал рядом с Устином, разгладил усы и снял картуз.

— Ну, товарищи, понятно вам, что рассказано в этой бумаге нашей советской властью? — С этими словами он высоко поднял над головой воззвание.

— Чего и понятней, малый ребенок поймет... — заметил Клим.

— А как же и что порешим?

— Оружия-то нет. Какое же вы войско? — опять поднялся дед Федор.

— Подожди, дед. Дай, Петр Васильевич, я скажу, — попросил Устин. — Товарищи! Я только два дня как с фронта, и вы можете мне поверить. Казаки Мамонтова идут сюда большой кавалерийской массой. Они захотят, чтобы вы вступали в белую армию. Они будут отнимать лошадей, фураж, хлеб. От них отбиться у нас нет оружия, а придут казаки — большое разорение будет. Я так, товарищи, думаю: возьмем мы своих лошадей, у «ого есть, да поедем в город, в отряд, да не мешкать, пока нас тут не прихватили казаки.

— Ах, чтоб им треснуть! — заговорил Клим. — Надо, Семен, пожалуй идти.

Семен глубоко затягивался дымом.

— Петр Васильевич, да и ты, Устин Андреевич, — попросил Зиновей, — не торопите нас. Дайте подумать час, другой... Все ж таки бабы, ребятишки.

— Думайте, товарищи, — ответил Груздев, — мы рассказали все, а там ваша добрая воля. Потом чтобы не раскаивались.

Долго стояла толпа на улице, гомонила, стихала, расходилась, сходилась. Обо всем, казалось, перегово-

рили, все было ясно, но каждый ждал: а не скажет ли кто-нибудь такое, за что можно было бы уцепиться и найти другой выход? Но другого выхода не было.

К вечеру Устин записал пятнадцать человек. Клим притащил спрятанный им наган и сознался:

— Bo-время не сдал и боялся его оказывать, а тут, вишь, пригодился.

Семен принес винтовку и австрийский кинжальный штык. Но больше всех удивил односельчан дед Федор.

— Ты что, никак с нами в отряд надумал? — посмеялся Устин, когда пришел дед Федор.

— Эх, кабы я был молод! — с сожалением вздохнул старик и положил на стол старую шашку, без эфеса и ножен, пояснив:

— Внучок ею щепу колет, может в недобрый час и сгодится.

У Зиновея дрожали руки; он очень волновался и никак не мог свернуть цыгарку.

— Тебя что трясет? — спросил Устин.

Зиновей махнул рукой:

— Настюха моя голосит, слезами изошла.

— Эка, ты не совладаешь с собой, — ответил с укоризной Петр Васильевич. Он знал Зиновея как боевого фронтовика и, вынув свой наган, сказал: — Я как председатель и все одно должен оставаться здесь, то ни к чему мне оружие. На, возьми.

Зиновей сразу повеселел.

Устин переписал .людей, приказал готовиться, чтобы рано утром выступить в город. Попрощавшись с товарищами, он остался с Груздевым в сельсовете с глазу на глаз.

Стоял теплый вечер. По улице скрипели возы. Крестьяне возвращались с поля, свозили на гумна пшеницу. На токах глухо постукивали цепы. Одинокий голос девушки выводил страдание. От горизонта медленно и лениво . отделялся кроваво-красный месяц, Груздев почесал за ухом и, завалив набок картуз, сказал:

— Обобрал ты меня, Устин. Мужиков у меня и так маловато было, а теперь я как шах, один над бабами воевода. — Он лихо закрутил усы и засмеялся.

— Ничего, Петр Васильевич, и мужики у тебя еще есть, и ребятишки какие уже повзрослели.

— Как сказать, а больше половины актива, почитай, ты у меня сгреб. Ну, ничего не; поделаешь, раз надо... И откуда его нечистая сила, этого Мамонтова, на наши головы принесла? Ведь, скажи, чисто саранча.

Груздев побарабанил пальцами по столу, поправил фитиль лампы и, широко зевнув, как бы невзначай, спросил:

— Ну, был у Натахи Пашковой? Как она там?

— Горя она своего не почуяла, а я изболелся, глядя на нее с дитем малым.

— А какое такое горе? Да ты садись поближе да растолкуй без загадок.

Груздев придвинул табуретку. Устин сел и, положив на стол локти, начал не торопясь рассказывать...

— . ...И вот сошлись мы... Стрелял в меня, гадина. А когда я за ним погнался, он наутек. Конь у него добрый, вот завтра увидишь. Уйдет, думал, вражина. Только нет, не ушел. Два раза из винтовки в него саданул. А когда подъехал к нему, увидел помутневшие глаза его проклятые и зубы ощеренные, будто и после смерти на меня грозился. Ну, да ладно об нем толковать. А вот Антона Селезнева не могу забыть.

Груздев встал и, обняв Устина, крепко поцеловал.

— Жаль мне, Устин, моего крестника Антона, а ту собаку... Пусть его вороны растащат.

— Прошу тебя об одном, Петр Васильевич, — Устин встал и оперся руками о стол, — помолчи пока. Из-за Наташки прошу... дите у ней от него. Хочу сказать ей, что убит он... ну вот так, допустим, как Антон. Пусть пока не знает о нем правду, а время придет, скажут — и сама все поймет. А сейчас у меня язык не поворачивается.

— Говори, как знаешь, Устин, а я — могила.

— Спасибо! — Устин пожал Груздеву руку и улыбнулся. — У меня, Петр Васильевич, сейчас забота о том, как сказать-то ей, чтобы не ушибить.

— А ты так и начни, с Антона, а потом... Э-э, — махнул Груздев рукой,— скажи ей: убит, мол, в бою, да и только.

По пути к Наташиной избе на Устина снова навалились невеселые думы. Теперь, когда он узнал, что у Наташи есть ребенок, ему казалось почти невозможным сообщить ей о смерти Митяя. Показывая сына, она была так счастлива. А то, что она не знала о своей вдовьей доле, Устина мучило вдвойне.

«Нет, я не скажу, — решил, он. — Когда буду уходить, откроюсь тетке Марфе, пусть она передаст ей. Обе они поплачут, поголосят. Пройдет время — и уймется горе».

Он чувствовал, что хочет обмануть и себя и ее. При встрече Наташа • бросилась к нему, как к близкому другу, чтобы выразить тоску по мужу, отцу ребенка, а он, Устин...

Нет, нет. Он сам скажет ей. Он подойдет как-нибудь исподволь, чтобы не сразу нанести удар.

Афиноген Пашков, как и все на селе, слышал, с какими вестями приехал Устин Хрущев, и знал, что тот был у снохи. Его разбирало любопытство: о чем толковал красноармеец. с Натальей? Ему хотелось забежать к ней и расспросить, узнать о Митяе. Но он побаивался встречи с Устином. Отложив посещение до вечера, он зашел к своему приятелю Модесту Треухову, где сидел и мельник Мокей.

Разговаривали они о том, что слышали, но каждый старался дополнить уже известное желанными, для себя домыслами. Новость о прорыве казаками фронта их радовала, и они предрекали конец великой смуте. Старика так и подмывало похвалиться перед приятелями, что Митяй ушел с белыми и может вернуться в село вместе с ними. Однако боязнь за сына сдерживала его, и он думал: «Всяко еще может повернуться. Придет время — все уэнают».

Он попрощался и, дождавшись темноты, решительно пошел к Наталье.

Увидев Устина у Натальиной хаты, Пашков вздрогнул от неожиданности и отошел за угол. Вначале его охватили недоумение и растерянность. Но потом, когда он убедился, что Устин задержался там.надолго, в нем загорелась злоба на Наталью, обида за сына.

«Это как же понимать? В эту-то пору, глядя на ночь, принять к себе на постой солдата?.. Да что ж она думает!»

Он хотел возвратиться к Модесту, но, с ожесточением сжав зубы, словно побитый, побрел домой. «Ладно. Это тебе так не пройдет!»

Наташа кормила ребенка и, прикрыв грудь фартуком, посмотрела на вошедшего Устина, ласково улыбаясь. В ее тенлом и мягком взгляде было выражено столько счастья и материнской гордости; что Устин не мог налюбоваться ею. Снова сердце его сжалось.