Шмелиный мед - Линдгрен Торгни

Сегодня он не заснет до утра, будет наслаждаться сладостью победы.

Когда она поднялась и вышла, он продолжал говорить — сам с собой, с ней, Хадаром и со всем миром. Черная завеса туч подошла ближе, повисла над озером, опять повалил снег.

Все, что требовалось Хадару на ночь; два стакана воды и болеутоляющие таблетки; она поставила воду и положила лекарство на стуле в изголовье.

— Больше ничего? — спросила она.

— А чего же еще? — удивился он.

После чего она сказала:

— Сегодня, когда я пришла к Улофу, я обнаружила его мертвым.

— Ты врешь, — сказал Хадар. — Ты врешь.

— А зачем бы мне врать? Ты бы сразу заметил, что я вру.

— По-моему, — сказал Хадар, — он уже давно умер, но ты не хотела мне этого говорить. Думала, что я не вынесу этого. Думала, что ежели Хадар узнает о смерти Улофа, он и сам умрет.

— Он был мертв, когда я пришла. Я закрыла ему глаза. И рот.

— Я вынесу, — сказал Хадар. — Я что угодно вынесу. А вот Улоф, ежели бы был жив, не вынес бы известия о моей смерти.

Между ним и Улофом всегда имелось важное различие: он был выносливым, а Улоф — слабаком, неженкой, обидчивым. Улофу надо было непременно заполучить все, во что он тыкал пальцем, он же, Хадар, научился отказывать себе.

Вообще-то, это его, Хадара, мать хотела, его любила, но появился Улоф и отпихнул его от груди, всю жизнь у Улофа был на языке сладкий вкус материнского молока. Он только и знал, что сосать да чмокать; когда мать умерла, он расстегнул ей рубаху, чтобы последний раз взять в рот сосок. И с Минной только это и делал, сосал ее там и сям.

Он же, Хадар, никогда не требовал ничего для себя, он нес все тяготы и стоял на ногах благодаря собственным силам, он никогда не стремился к сладострастию или утешению, он всегда делился — вот и все. Да, ему по силам услышать даже о том, как Улоф мучался на смертном одре в своем одиночестве.

— Меня с ним не было, — напомнила она. Я его просто обнаружила.

— Ну да, — согласился Хадар. — И все-таки.

— Язык у него вывалился и посинел, — сказала она. — А щеки кроваво-красные, и кожа — в сетке черных полосок.

— Да, — заметил Хадар, — могу представить Прямо вижу его перед собой.

Ежели то, что она сообщила, правда — а почему бы ему и не поверить, — ежели Улоф и вправду умер, то его собственная жизнь сразу же круто меняется. И теперь, когда она так подробно и натурально описала мертвого Улофа, он вынужден ей верить.

Поскольку Улоф скончался, значит, он, Хадар, сегодня стал наследником.

И так как Улоф уже не может лишить его, Хадара, всего, ему пора всерьез начать жить, брать, смотреть вперед и предпринимать меры и шаги с учетом будущих дней, заняться устройством разных дел. Это существование не вечно, жизнь — это не запертая комната или загон без выхода, нет, она полна выходов и непредвиденных возможностей, нет ни пределов, ни правил для того, что теперь может произойти.

Конечно, кое-кто, вот, к примеру, она, Катарина, небось, считает, что он прожил чересчур долго для подобных мыслей. Но изо всех земных веществ время — самое гибкое и растяжимое. Человек всегда имеет то время, которое ему нужно, в каждый отдельный момент человек имеет нужное ему время.

— У меня есть время, — сказал он. — Вот что у меня есть. Время.

Он давно решил, что снесет дом Улофа и построит баню. Но сейчас не исключает того, что не станет трогать дом. Он, Хадар, может обустроить его, починить крышу, установить плиту и повесить лампочку над крыльцом, дом ведь жилой, он раздобудет себе соседей. Будущими зимами, когда наступит темнота и будет один, он бы стоял у окна и смотрел свет из окон и искры из трубы.

— Мне надо написать несколько строчек, — сказала она.

— Конечно, — ответил он, — иди. Я справлюсь. Теперь я справлюсь.

Когда она спустилась утром на кухню, диван оказался пустым, Хадара не было. Ведро стояло на своем месте, вода в стаканах выпита, но болеутоляющие таблетки нетронутые лежали на столе, а деревянная кукла — на подоконнике. Было такое впечатление, что он внезапно все бросил, как будто покинул дом в большой спешке или словно кто-то неожиданно пришел и забрал его.

— Хадар! — крикнула она. — Хадар?

Она подошла к окну и выглянула, дом Улофа был едва виден, а лес и озеро целиком скрылись за завесой снега.

Потом она обернулась и увидела Хадара.

Он был там.

Наконец-то он показал ей, как используется специальное устройство на стене. Его можно было использовать.

Тот, кому удалось бы, или тот, у кого были силы умереть, стоя в специальном устройстве, долго, наверное вечно, имел бы превосходство над тем, кто вяло, без сопротивления позволил себе умереть лежа. Возможно, не в строго телесном смысле, а в духовном, с точки зрения человеческого поведения.

Раскинутые руки, лоб, грудная клетка и колени упирались в грубые ветви, прикрепленные к стене гвоздями, шурупами и болтами. Прикоснувшись к нему, она почувствовала, что он уже почти остыл. Он был мертв, но стоял на ногах — смешной и внушающий почтение.

Его глаза были закрыты, ей не пришлось делать этого. Она отрезала полоску от его наволочки и подвязала ему подбородок, а вместо узла соорудила пышный бант на макушке.

Принеся газету и разведя огонь в плите, она уселась на диван возле боковой спинки, на которую он обычно клал ноги, и принялась разглядывать Хадара. Жуя при этом хрустящий хлебец, взятый ею в кладовке.

Потом она поднялась наверх, к cвоему столу, и закончила предложение, недописанное накануне вечером.

Она высвободила его из устройства, это оказалось нелегко, он уже начал коченеть. После чего, схватив его в охапку, вытащила сквозь дверь, а на крыльце закинула тело за спину — оно казалось почти невесомым.

То и дело ее ноги разъезжались в пушистом снегу, она шла враскорячку и слегка наклонившись вперед, чтобы не уронить его, пару раз чуть не упала.

И вскоре Хадар сделался тяжелее, намного тяжелее, его ступни били ее по правому колену, его шея и голова терлись о локтевой сгиб левой руки. Ее шаги стали мельче и неровнее, она тяжело и прерывисто дышала, время от времени ей приходилось останавливаться, чтобы передохнуть.

Господи, Хадар! — сказала она. — Господи!

Там, где намело сугробы, она с трудом переставляла ноги. Его бедро давило на ее шейные позвонки, судорога сводила ее длинные, тонкие пальцы, заставляя то и дело менять хватку, она попыталась вытянуть затекшую левую руку. Ноша, которая так быстро и неожиданно стала ей почти не под силу, сдавливала ей тазобедренные кости, поэтому она все больше и больше клонилась вперед.

— Хадар, — проговорила она, — я не выдюжу.

Но в конце концов она все же достигла цели, поднялась по ступенькам, дернула входную дверь и вошла в сени.

Она ногой стукнула в кухонную дверь, но никто не отозвался. С помощью Хадаровой головы ей удалось нажать на ручку и открыть дверь, в которую она сумела протиснуться боком.

— Улоф, — позвала она, — я пришла с Хадаром.

Но он не ответил.

Держа по-прежнему Хадара на плече, она подошла к дивану, на котором лежал Улоф со сцепленными под подбородком руками, наклонилась еще ниже и прижалась ухом к его груди, она послушала чуть выше подмышки, потом пониже, возле грудной кости, но там, внутри, все было тихо. Он был мертв в той же степени, что и Хадар, не больше не меньше.

Нос чуток заострился, и щеки ввалились, Улоф улыбался. В уголке рта прилепился белый, похожий на пену комок, может, он что-то пытался съесть, а может, это вышло изнутри. Из Хадара текла какая-то жидкость, намочившая ей спину.

Она выпрямилась, повернулась и сбросила Хадара на диван, свалила его на Улофа, вернее, рядом.

Потом постояла и, массируя спину и растирая плечи и затылок, не торопясь рассматривала братьев. У нее дрожали ноги.

Хадар лежал лицом вверх, щекой прижавщись к щеке Улофа. Вытянутая, чуть согнутая левая рука накрыла сцепленные ладони Улофа, кончики пальцев касались Улофова уха. Тело привалилось к вздутому животу Улофа, раскинутые ноги покоились на его ляжках и коленях. Голова Улофа на подушке немножко сдвинулась в сторону, тем самым Хадару стало удобнее отдыхать.

В этих братских объятьях они, несмотря на окоченелость, производили впечатление людей, естественно расслабленных и довольных.

Вечером или ближе к ночи должен прийти снегоочиститель. Тогда она и уедет, как и собиралась, — выйдет на дорогу, взмахнет рукой и заставит его остановиться, а потом в водительской кабине доедет до поселка.

Вчерашнее предложение, которое она дописала утром, получилось, наверное, не совсем таким, каким нужно. Хотя жизнь Кристофера, написала она, и может показаться величественной и трогательной, даже прекрасной и благородной, в ней была доля нелепой безыскусности и бессмысленности, своеобразная, но отнюдь не редкая суетность, которая является конечным результатом болезненно растущих притязаний, до одержимости преувеличенных требований именно искусственности и смысла; отсутствие личностного смысла и содержания сильнее всего выражается в роковом отсечении радости жизни, своевольном равнодушии к бытию, к простой будничной жизни во всей ее многоцветной и роскошной целостности, многозначность суживается и возвращается к самой что ни на есть неоспоримой и разительной однозначности.