Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - Сергей Юрьенен

— Не теряй голову.

— Уже.

— Но где здесь?

— Выпрыгнем давай.

— О том и речь. Ко мне? разбудим пионерок. К тебе сейчас лидер явится. Барабанщик, правда, туалет еще не занял, но это…

— Это?

— Как говорится, нет повести печальнее на свете… — Контрабандистка хохотнула, и пальцы Александра выскочили сами собой. — Отложим на потом?

Была уже глухая ночь, когда в окно к нему въехала и остановилась вывеска «DEBRECEN».

Первый город за границей.

При разгрузке «Веселые ребята» подали Александру барабан. Он нес его, а рядом хозяин с палочками делился на ходу:

— …«Хули тебе там делать? СССР позорить?» — он мне говорит. Меня уже ребята на вокзале ждут, а он запер, и ключ не дает. А как же без меня? Ребята же не смогут! Я ему в ноги: «Папа, Христом-Богом!» Отдал. «А башли?» — «Проси у мамы». А мама меня за припизднутого держит. Все мои авансы и получки отнимает, «Хочешь ехать, ехай так, — она мне говорит. — Не дам башлей. На ерунду потратишь». А мне ребята заказов надавали — раз. Коры лаковые сам себе мечтаю. Ну, я во двор к ребятам: «Выручайте!» Полную кепку накидали мне капусты! «Только привези, чего просили». С завтрава начну искать…

Они вышли на привокзальную площадь, и даун изо всех сил ударил палочками в несомый Александром барабан:

— БА-БАМ-М!

Колонны нетворческой молодежи ушли по главной улице. Их группа осталась в первом же отеле на углу.

В фойе сквозь сутолоку к нему метнулись зеркальные очки.

— Брось барабан, — взмолился Комиссаров. — Это же заговор! Тебя блокировали, а сами к водке подбираются со всех сторон. Давай-ка!..

В четыре руки они взяли картонку с водкой и под взглядом группы подняли на галерею. Внизу под развесистой пальмой в обнимку с инструментом сидел баянист. Исподлобья смотрел им вслед. Без выражения, но не мигая.

— Ишь, затаился крокодил!..

По коридору и в номер.

Здесь был шкаф с ключом. Большой, резного дерева. Комиссаров запер водку и протянул ключ:

— Держи оборону!

— Почему я?

— Если не ты, так кто? Мне «звездочек» укладывать!

В номере было по-крестьянски чисто и без затей. Беленые стены в картинах на скотоводческие темы. Быки-производители и кони-битюги. Мебель огромная и прочная. В расчете на приезжих Собакевичей — из окрестных степей. «Вот я и за границей», — сказал себе Александр, опустившись на кровать и отдаваясь чувству отчужденности, болезненному и приятному.

Рядом стоял старомодный телефонный аппарат. Из черного эбонита. Связи не было. Он положил тяжелую трубку.

Из коридора постучали.

— Кто там?

— Геннадий Иванович.

— Какой Геннадий Иванович?

За дверью помолчали.

— Баянист.

Александр открыл.

— Дела такие, значит, — сказал Геннадий Иванович. — Первый день на чужбине.

— Ночь.

— Тем более! Причем, не наша. Европейская! Отпустите мне пол-литру — и пожелаем друг другу спокойной европейской ночи.

— А если без пол-литры?

— Сами понимаете. Покоя нам не будет.

— К сожалению, Геннадий Иванович, не могу.

— То есть?

— Не начальник.

— Но зам?

— Нет, не зам.

— А кто?

— А посторонний. Как вы.

— Тогда по-человечески и разберем. Она ведь моя. Я деньги за нее платил. Так?

— Так. Но ее вы уже выпили.

Баянист изумился:

— Когда же?

— На родине еще. Под Жмеринкой.

— Разве?

— Да, Геннадий Иванович. Да.

— А вы, простите, по национальности кем будете?

— А что?

— Может быть, того… договоримся? Двойной тариф?

— Русский я. Но не таксист.

— Так неужели на чужбине русский русского да не поймет?

— Метафизику давайте оставим до утра.

— Так, значит, ставится вопрос?

Александр нажал на дверь.

— Венгерские мои деньги могу получить? — спросил из коридора баянист официальным тоном.

— Тоже утром.

Удаляясь, голос недобро пел:

Я спросил у тополя,Я спросил у ясеня:«Где моя любимая?»

Со стен смотрели заграничные кони и быки. Александр лег на чистое покрывало.

В дверь снова постучали.

Вернулся Комиссаров. Попил воды из-под крана, поднял очки и посмотрелся в зеркало.

— Забыться и уснуть! К тому же язва разыгралась. Но нельзя. Покой нам только снится. Засыпаешь?

— Нет.

— Как насчет прогуляться?

Они вышли и заперли.

За углом баянист совещался с «Веселыми ребятами». Комиссаров дал им совет:

— Отходите ко сну, ребята. Завтра насыщенный день.

— Без снотворного не засну, — сказал баянист.

— Мы тоже, — сказали ребята.

— Речи быть не может!..

Внизу Александр сказал:

— Стресс границы. Может, пойти навстречу?

— И получить дебош?

Город был плоский. В мглистом излучении фонарей и вывесок ни души. Под ногами чужестранно зазвучали плиты тротуара. Вывески светились не по-московски. Горели с хорошим наполнением — прочно и спокойно, без дрожи и не теряя букв. Которые здесь были с надстрочными знаками и складывались в слова абсолютно непонятные. Но витрины под вывесками их переводили. На язык пищи и предметов. Эти застекленные, уютно подсвеченные ниши тянулись слева вдоль главной улицы. Одна сплошная витрина. Комиссаров проходил, ее игнорируя; Александр косился. Он забыл уже сложную формулу коммунизма, которую их в школе заставляли заучивать наизусть. Вспоминалось только нечто про изобилие, которое прольется потоком. В этом смысле некогда обещанный коммунизм здесь уже наступил — в двух часах от границы.

Справа во мгле открылась площадь с памятником.

— Петефи, — опознал Комиссаров. — Поэт.

— Ты думаешь?

— Не думаю, а знаю.

— Откуда?

Комиссаров ответил дурными стихами:

— Мировая свобода! И с востока на запад народы тот зов протрубят. И тираны, услышав тот зов, задрожат. Противника, Андерс, должно знать в лицо.

На центральной площади светился отель «Arany Bika». Под вывеской в виде Золотого тельца Александр сказал:

— Я тебя здесь подожду.

— Идем-идем.

Они поднялись на второй этаж. Комиссаров постучал в высокую дверь. Оттуда раздалось недовольное:

— Кого еще принесло?

Они вошли.

Начальство поезда Дружбы сидело в ароматном дыму американских сигарет. Номер был роскошный, застолье неопрятное.

Комиссаров сказал:

— Доложиться, товарищ Шибаев…

Крепыш в нижней рубахе и широких гэдээровских подтяжках поднял недобрые глаза.

— А привел кого? Не наш, что ли?

Застолье с неодобрением смотрело на Александра.

— Наш, товарищ Шибаев.

— Вид среднеевропейский, — упрямился начальник.

— Писатель! — заверил Комиссаров. — За водку отвечает.

— Нашел, кому доверить. Писателю!..

— Так он не пьет.

— Вижу, силен ты в кадровой политике. Из писателей у нас один-единственный не пил. Писал! И дописался. Отправили по ленинским местам. Не в Шушенское, к сожалению. В Швейцарию. О ком говорю, ты знаешь? Если нет, спроси у Хаустова.

— Он не из таких.

— Ручаешься?

— Он мне, как правая рука!

— Ну, если правая… Смотри. Налей им, Хаустов.

Красавец с черными подглазьями исполнил с безучастным видом. Из первой под руку попавшейся бутылки «на винте».

— Случайно твоя правая рука по-ихнему не знает?

Собутыльники по наружности не особо отличались от гостей. Но были хозяевами. Из местного аппарата.

— Увы, — сказал Александр, на которого при этом все снова посмотрели. С подозрением.

— Вот и мы «увы», — сказал Шибаев. — Баки залили до отказа, а общий язык все не приходит. Какая-то с ними неком-му… Тьфу!

— Некоммуникабельность, — сказал мрачно Хаустов.

— Во-во. Нэм тудом [104]— и то с трудом.

Хозяева оживились:

— Хоги мондта?

Шибаев поднял стакан.

— Тринкен! Нет-нет, не нэм, а так у нас положено. Давайте! За встречу на венгерской земле. Мир-дружба, и тому подобное…

Не только венгры, но и сам инициатор выпил с дрожью омерзения. Запил «пепси-колой» и поднялся — коротконогий, как штангист. Прошелся по номеру. Позолота, лакированное дерево, картины с нимфами, огромная кровать под балдахином. Большими пальцами он оттянул подтяжки и шлепнул себя по брюху.

— Твоих бы «звездочек» сюда. А, Комиссаров? Их руководительница, что за баба?

— Из «березок». Которые мир покоряли.

— Ну, это при царе Никите было. Мир ей сейчас не покорить. Хотя в соку. Как это в народе говорится? Сорок лет, бабий век. Сорок пять — баба ягодка опять! И что, скатилась до фабричной самодеятельности? Ты, Комиссаров, не стесняйся. Закусывай давай. Хаустов! Нож в руки! Демонстрируй тактику салями. А мы пока вопрос стратегии решим. Замужем?