Четвертый раунд - Альгирдас Шоцикас

Оставался лишь один Королев — единственный во всей стране, у кого мне так и не удалось ни разу вырвать победу. Четыре боя — четыре поражения. Но не одни только поражения… Эти бои стали и моей лучшей школой. Ничто не могло бы столько дать, сколько дали эти бои… Королев учил меня пусть беспощадно и жестоко, учил своими, порой слишком тяжелыми кулаками, но зато и сама его наука оказалась для меня бесценной. Под его пушечными ударами, когда каждый раунд казался вечностью, а каждая секунда полыхала нестерпимым накалом, постигались не только секреты боя, но и сама сокровенная сущность единоборства на ринге. Видя, как Королев упрямо идет на удары, идет, не щадя ради поставленной цели ни себя, ни противника, я порой чувствовал, будто собственными руками щупаю тот гранит, из которого вытесан его характер, и сила этого характера каким-то образом передавалась мне самому.

Поднимаясь с пола в Риге и Тбилиси, в Каунасе и Москве, я всякий раз ощущал и собственную причастность к тому, что уважал и ценил в своем грозном противнике. Его мужское достоинство, его гордость бойца постепенно, раз от раза передавались и мне. Между нами возникла какая-то незримая связь, которая не просто связывала нас, а как бы соотносила друг с другом. Я видел уважение в его глазах, когда после шестого нокдауна встал на ноги в Риге, я знал также, что он испытывал чувство удовлетворения, когда я поднялся на счете «девять» в Москве. Все это нисколько не мешало ему тут же обрушить на меня всю мощь своих жестоких ударов, чтобы, если удастся, снова и снова сбивать меня с ног, сбивать до тех пор, пока я не смогу больше продолжать бой. И все же, если бы он увидел, что я мог встать, но не встал, это не принесло бы ему удовольствия. Напротив, он ощутил бы нечто вроде того, будто обманулся в своих ожиданиях. Казалось бы, тем убедительнее победа, если противник сложил оружие, осознав полную бесполезность дальнейшей борьбы, но Королеву нужно было другое — ему нужен был бой до конца, бой, в котором бы не осталось никаких недомолвок и в котором противник сделал абсолютно все, что мог. Уважение к побежденному становилось уважением к победителю.

Королев помог мне понять самого себя. Помог отыскать на ринге то, что я искал все это время, — мой собственный, скрытый до того от меня самого характер.

Если это и звучит странно, то только на первый взгляд. Понять и найти себя дано далеко не всегда и далеко не каждому. Люди нередко живут не своими жизнями и не своими характерами — им лишь кажется, что они то, что есть. А на самом деле они совсем не знают самих себя, и порой только чрезвычайные обстоятельства способны развеять их привычные заблуждения на собственный счет. Однако обстоятельств этих можно ждать очень долго, а можно и не дождаться вообще. И тогда догадки останутся непроверенными, и лишь смутная неудовлетворенность будет время от времени напоминать о том, что что-то так и не свершилось в тебе, так и не раскрылось, неприметно увяв и заглохнув. Но, если уж повезло, если удалось по-настоящему, до дна, заглянуть в собственную душу, тогда обычно дороги назад нет, тогда сознаешь, что отныне и на всю жизнь стал самим собой.

Путь к себе у каждого свой. Моим путем стал ринг, и встречи на нем с Королевым сделали его намного прямей и короче.

Что же касается искусства бокса, ему, кроме Королева, меня учили как мастера старшего поколения — Навасардов и Линнамяги, так и мои сверстники — Юрченко и Перов. Под их увесистыми кулаками я быстро набирался ума-разума, навсегда усвоив, что на ринге нет слабых противников, что любой может стать и грозным и опасным, стоит только чуть-чуть переоценить свои собственные силы. Ринг требует уважения сам по себе и зазнайства или легкомыслия никому не прощает. Особенно в тяжелом весе, где каждая ошибка, каждый пропущенный удар легко могут привести к катастрофе, которой ничем уже не поправишь. В этом, к сожалению, мне еще не раз предстояло убедиться. Но не только самому. Приходилось убеждать и других.

Еще до поединка в Московском цирке мне довелось побывать за границей. В августе 1949 года в столице Венгрии Будапеште проводились международные студенческие игры. В состав нашей команды включили и меня.

Не стану рассказывать о своих переживаниях, они понятны: первая поездка, как первая любовь, — любой пустяк, любая мелочь воспринимаются всем сердцем. Конечно, я тревожился, боясь подвести и нашу команду, и весь советский спорт, защищать честь которого мне было, как я считал, еще рано. Друзья подбадривали, заверяя, что таких, как Королев, среди любителей ни в Венгрии, ни в любом другом месте больше нет, а со всеми прочими я, дескать, легко управлюсь. Я смеялся, отвечая шуткой на шутки, но беспокойство в глубине души оставалось.

А тут еще кто-то показал мне моего будущего противника, чемпиона Венгрии в тяжелом весе Шараи, заявив при этом, что тот обещал нокаутировать меня в первом же раунде. Выглядел Шараи внушительно. Это был рослый, плечистый парень с хорошо развитым атлетическим торсом. Держался он небрежно и слегка высокомерно.

Конечно, судить о сопернике по одному внешнему виду вполне бессмысленно, но какое-то впечатление все равно остается, и на ринг ты выходишь именно с ним. Не знаю, что думал обо мне сам венгр, но мне его пренебрежительные слова не понравились — ведь никогда прежде мы с ним не встречались и знать друг о друге ничего не знали. Про себя я решил, что хвастовство это ему дорого обойдется.

Разумеется, я не собирался срывать на нем свое раздражение — на ринге такое не принято; просто я считал, что тот, кто способен на подобные легкомысленные заявления, и в бою должен вести себя столь же опрометчиво. А если так, завидовать венгру не приходится.

Спешить я не стал, весь первый раунд посвятил разведке. Шараи, видимо, то ли решил, что я его боюсь, то ли поверил, что я для него легкая добыча: настоящих ударов я пока сознательно не наносил — пусть поуспокоится и привыкнет. Так или иначе, но венгр к концу раунда все чаще и чаще атаковал, не забывая, однако, тщательно следить за защитой. Удар у него в правой был, только в ход его пустить никак не удавалось: я оказывался быстрее и либо опережал встречным, либо легко уходил. Шараи понемногу начинал нервничать и раздражаться. Чего я, собственно, и добивался. Рисковать мне не хотелось, а защита у него была поставлена совсем неплохо.

Во втором раунде я решил немного помочь противнику и раскрыл голову, будто попался на его финты и стараюсь понадежнее прикрыть печень. Венгр прыгнул, будто им выстрелили из пушки, — длинный свинг обрушился туда, где только что находился мой незащищенный подбородок; но беда в том, что удара я ждал и уйти от него не составляло никакого труда. Зато сам Шараи нарвался на ответный встречный.