«Если», 1998 № 09 - Журнал «Если»

Очень трудно было решиться на эту Игру. И — невозможно отказаться.

Девчонки расступились при ее приближении. Им не положено знать — иначе умрут от тоски и зависти… Они расступились, потому что вот уже полгода она не Играла. А сегодня вытащила мяч и пристроилась к общей компании.

В парке царила весна. Торжественной молчаливой процессией они шли мимо самшитовых изгородей, мимо вечнозеленых кипарисов и весенних акаций, шли по аллеям, которые Элиза изучила до последнего шага. Шли к павильону; легко слетел с петель новенький замок, изнутри повеяло затхлым — но лампы уже горели вполнакала, и девочки, толкаясь, переступали порог, бегали, топали и с разгону катались по паркету, как по льду…

Элиза была последней. Она помедлила — и оглянулась. Пели цикады. Стоящий за ее спиной мужчина хотел что-то сказать, но промолчал. Ей вспомнился последний сон. Она много раз себя спрашивала, случайно ли прихотливый танец стократно измененной реальности свел ее с этим человеком. И что за ритм, что за нити их связывают, и не для того ли затевалась игра звонких мячиков, чтобы сейчас, в темнеющем парке, она обернулась и увидела его лицо?

Его лицо… Он будто просчитывал в уме уравнение с тремя, нет, с сотнями неизвестных, с тысячами…

— Решаете задачку? — улыбнулась Элиза.

— Мою задачу невозможно решить правильно.

Его лицо было очень близко, и ей показалось, что он стареет. Рывком. На много-много лет. Но в парке смеркалось, а сумерки обычно лгут.

— Играем!

Море огней. Она жалела, жалела, жалела… Она пропустила так много; она сама себе укоротила время свободы и беззаботности, время, когда летают мячи, когда хочется смеяться и плясать, и лица подруг кажутся милыми, родными…

— Я! Знаю! Пять! Имен! Мальчиков! Я! Знаю! Я! Пять! Знаю! Имен! Пять!..

Расплетенный ковер с бесконечным множеством узелков. Разбегающиеся нити…

Что за ОШИБКА случится сегодня — в курсах ли валют, в направлении рек или в парламентском голосовании? Или безвестная негритянка в глухой деревушке родит вместо девочки — мальчика?.. Все это чудовищное варево, мироздание, разминаемое, будто шкура в руках кожемяки…

Ей не было страшно. Было весело и легко. Тук-тук-тук…

— Я… знаю… Я ничего не знаю.

— Элиза!

Все мячики в зале исчезли. Остался один — у нее в руках. И вот она идет, шествует, плывет по паркету — повелительница мира… «Миром очень трудно повелевать».

— Пять! Номеров!

«Мою задачу невозможно правильно решить». Пауза. Что за пауза, ведь именно сейчас он должен выкрикнуть решающее пятое слово. Она не видела его лица.

— РЕЙСОВ! — тугая волна звука захлестнула зал, едва не сбивая Элизу с ног.

Его ли это голос? Или рев самолетных турбин?!

— Одиннадцать ноль один! — голос едва удерживался на грани срыва.

— Одиннадцать ноль два! Одиннадцать ноль три! Одиннадцать… Обморочное состояние. Ползут, расползаются швы мироздания.

«Система… дисбаланс… в тартарары». Ей казалось, что она смеется. Маленький голубой шарик кружился у нее на ладони. Падал, падал, падал… самолет компании «Эо» падал, неуклюжий, как все птицы… с отказавшими моторами… Она подставила ладонь и удержала его — в нескольких метрах над бешено несущейся землей.

Нельсон Бонд

Звонок из прошлого

Телефон заверещал перед рассветом. Звонил Маркус Кэйн. Его искаженный расстоянием голос был негромок, но, как всегда, жизнерадостен:

— Блейк, малыш, это Маркус. Как поживаешь, старина? Блейк Арнольд протер слипающиеся глаза и не сдержал переполнявшей его ярости:

— Ты что, совсем из ума выжил? Ты хоть знаешь, который час? Четыре утра! И у меня только-только перестала раскалываться голова. — Он резко смолк, когда раздражение сменилось изумлением. — Маркус? — переспросил он. — Маркус Кэйн?

— Он самый, — подтвердил далекий веселый голос. — Собственной персоной, и никаких фокусов.

— Но это невозможно! Марко… ты же мертв!

После секундного молчания Блейк услышал все тот же радостный голос:

— Верно. Да какая разница?

— Какая?! Какая разница? Марко, ты откуда звонишь, черт тебя побери?

— Надо знать места, — рассмеялся Маркус. — Я получил награду за достойную и чистую жизнь. Можешь мне не верить, но я звоню с небес.

Арнольд опустил трубку и тупо на нее уставился. «Быть такого не может, — подумал он. — Мне снится сон. Самый идиотский и безумный сон в моей жизни. Это не кошмар. Тут нет ничего страшного. Разве можно бояться знакомого голоса, который усмехается, шутит и называет тебя „малыш“ — совсем как много лет назад во Вьетнаме. Но сон дикий. Невероятный. Совершенно невозможный».

— Я сплю, — произнес он вслух. — Через минутку-другую проснусь, перевернусь на другой бок…

— Говори громче, малыш, — пропищала трубка. — Я тебя еле слышу.

Замешательство растаяло, вновь сменившись нахлынувшим гневом. Блейк поднес трубку к уху.

— Послушай, умник, — загремел он. — Не знаю, кто ты такой, но шуточки у тебя совершенно идиотские. И если ты считаешь, что звонить человеку под утро и прикидываться другом, умершим пять лет назад, это очень смешно, то…

— Блейк, дружище, да не будь таким тупым, — прервал его голос.

— Это и вправду я. Мы ведь с тобой договорились, что если один из нас умрет раньше другого… — Голос звучал ровно, убедительно. — Помнишь тот вечер в клубе? Через пару недель после новогоднего наступления? Мы заключили пари. Тот, кто умрет первым, постарается связаться с живым. И я поставил на то, что смогу это сделать…

— А я сказал, что не сможешь, — прошептал Арнольд.

— И тогда мы придумали пароль для подтверждения. Вспомнил?

— Пароль, — повторил Арнольд. Да, был пароль. И знали его только они двое. — А ты знаешь пароль?

— Конечно, — усмехнулся голос. — Я ведь сам его придумал. Пароль, малыш, это слово «бриллиг».

Наступило глухое молчание, наполненное изумлением и нарастающей уверенностью. Забыт был прерванный сон, забыта раскалывающая череп головная боль. Он позабыл и о времени, и о замерзших на холодном полу голых пятках, он не слышал доносящихся с улицы приглушенных ночных звуков. Блейк Арнольд словно покинул свою квартиру на шестнадцатом этаже в центре Манхэттена. Он снова сидел в Дананге в ту душную мартовскую ночь, держа в одной руке банку теплого пива, а пальцами другой отбивая на столе ритм гремящего из музыкального автомата очередного хита «Битлз». Он снова слышал, как мама-сан за стойкой бара подпевает на странной смеси английского с французским акцентом и восточной напевности: «I am the Waw-roos!»[9]. А напротив сидит за исцарапанным столиком слегка поддатый Марк Кэйн и, не сводя с него чуть осоловелых глаз, повторяет: