По тюрьмам - Эдуард Лимонов

Несмотря на то что преступление Михайлова-Пузова и преступление Васильева-Патрушева являются различными по масштабам (в первом случае бытовое непредумышленное убийство двух женщин, во втором — организованное массовое убийство, пусть и непредумышленное), в них в обоих главной причиной является несдержанность. В первом случае последовала неадекватно эмоциональная агрессивная реакция на враждебное поведение пьяных женщин, вспыхнувшая в ответ на обидное определение «козел», — зэковская гордость взыграла. Во втором случае вспыхнувшая в ответ на ультиматум чеченских националистов «прекратить войну в Чечне» — государственная гордость. Несдержанность, нежелание переговоров, желание насильственным актом немедленно прекратить «унижение» реализовались в гору трупов людей, которых следовало спасти. В кошмарное преступление. В тем более кошмарное, что оно совершено государством.

Кто я? Я — мужичок в пугачевском тулупчике, постоялец Саратовского централа. Я лишь размышляю над происходящим.

ГЛАВА 16

Еще в августе, в первые месяцы своего пребывания на третьяке я начал, помню, записывать звучавшую тогда в голове моей мелодию словами. Я так и не закончил это стихотворение, но вот что успел записать:

Тюрьма шумит от двери до двора,С утра вползает влажная жараИ выползает мокрый влажный зверь,Чтобы в окно протиснуться теперь…Тюрьма гудит, кричит и говорит,Тюрьма ключами кованно стучит,На суд-допрос, на бледный страшный судНас, пацанов испуганных, влекут.Тюрьма живет вся мокрая внутри.В тюрьме не гаснут никогда, смотри!В тюрьме ни девок нет, ни тишины,Зато какие здесь большие сны!Тюрьма, как мамка, матка, горяча.Тюрьма родит, натужная, кряхчаИ изрыгает мокрый мертвый плод.Тюрьма над нами сладостно поет:«Ву-у-у-у! Сву-у-у-у! У-ааа!Ты мой, пацан, ты мой, а я — мертва,На суд-допрос, на бледный Страшный СудТебя, пацан, вставай, пацан, зову-уут!»

В процитированной культяпке стихотворения верно замечено, что тюрьма поет. Любое место страстей и страданий поет по-своему. Мне была знакома одинокая государственная печаль Лефортово, а третьяк поет нашими страстями, его подневольных обитателей.

9 декабря был закончен в суде допрос подсудимого Савенко. 11 декабря в боксе областного суда я в очередной раз обнаружил Ваню Березуцкого. Ваня — убийца. Он нанес жертве 40 ножевых ранений. Вместе с Ваней на месте убийства присутствовал пиздюк. Основной задачей Вани было доказать, что он убивал один, а не вместе с пиздюком. Поскольку в случае, если будет доказано, что Ваня убивал вдвоем, ему грозит по части 2 статьи 105-й куда большее наказание.

— Бен Ладен пришел, — сказал Ваня, когда я появился в боксе № 3. — Здравствуй, Бен Ладен!

— Здравствуй, Березовский! — отвечал я. — Как дела?

— Да, поганые все-таки вменили часть вторую, — сообщил Ваня. — Мать, прокурор, свидетели — все на пиздюка давили, и он показал, что участвовал вместе со мной. Все, теперь часть вторая.

Шапочку свою Березуцкий носит как колпачок юродивого. У него неправильное русское лицо, северные черты, светлые глаза. В лице заметна легкая деформация. Все ужимки, гримасы, манеры у Березуцкого — юродивого русского типа. Мне он безоговорочно внушает симпатию. По-видимому, и я ему. Отчего, никогда не будет выяснено. «Химия», — многозначительно говорят в таких случаях американцы. Верно и то, что такого вот Ваню Березуцкого, возможно, я уже встречал на берегу Ладожского озера в XII веке. Он был в лодке, а я сидел на лошади, на берегу. Помню, что видел его сверху.

Меня уводят в зал заседаний. «Удачи тебе, Бен Ладен!» Бен Ладеном он стал меня называть после того, как в автобусе Цыганок обратился ко мне из своего бокса: «Бен Ладен здесь?»

— Удачи тебе, Иван.

В этот день показания дает умный и стойкий Сергей Аксенов. В перерыв ко мне прорывается бригада НТВ. Суют в руки листок. «Завтра день Российской Конституции. Перед Вами выдержка из Конституции, касающаяся прав человека. Что Вы думаете о правах человека?»

«Сегодня утром на сборке я разговаривал с заключенным. Ну, о наших тюремных делах. Вдруг я обратил внимание на чудовищные широкие подживающие шрамы на его руках и запястьях. Это что? — спрашиваю я его.

— От наручников.

— Что, тебе так затянули наручники? Шрамы шириной сантиметра в три или в пять?

— Электричество подключали. Пытали следователи.

И мой собеседник перевел разговор на другой путь. Права человека? Конституция? Да в России сегодня Средние века.

Свернув аппаратуру, бригада НТВ удалилась.

В свою родную хату № 125 я добрался в этот день поздно. Но, добравшись, почувствовал глубокое удовлетворение. Поел, сообщил сокамерникам тюремные новости и новости облсуда. Собрался залезать на свою пальму и обратиться к письмам Ленина, как вдруг открылась кормушка. Продольный ударил ключом, требуя нашего внимания. «Савенко. Будь готов с вещами к семи вечера». И в качестве особого благоволения сообщил: «Поедете в другую тюрьму, в СИЗО-2 за Волгу».

Игорь сказал, что он «в ахуе». Я подарил ему книгу «Моя политическая биография». Санек Лукьянов (ему заявили статью 228-ю часть 4-ю) «гнал», но он отвлекся и попросил меня подписать на память не помню какую брошюрку. Мы быстро собрали мои вещи. И сели дожидаться. Когда кто-то уходит из камеры, всегда образуется неловкость. И непонятно, кому хуже — остающимся или переводимому. Игорь сказал, что СИЗО-2 — это Энгельс.

В тот вечер меня не увезли, но, словно бы в насмешку, повезли на следующее утро. В страшный мороз свели на первый этаж, и там я поставил на продоле свои вещи и сел в клетку в адвокатской, где меня заперли. «Словно бы в насмешку» я употребил, поскольку то был День Ельцинской Конституции. В клетке было морозно, и я быстро замерз, невзирая на мой пугачевский тулупчик. Прибывающие в выходной день на службу soldaten, новая смена, прошествовали мимо меня, выражая свое удивление: «Куда это тебя?», «За что это Вас?» или взглядом.

Наконец меня свели вниз и вывели из тюрьмы, с 3-го корпуса. С корпусом я попрощался про себя, ибо было мне здесь не так уж плохо, могло быть хуже. В течение пяти месяцев третьяк служил мне настоящим домом, отсюда я выезжал в суды, сюда возвращался после судов, озябший и изголодавшийся, здесь я с наслаждением протягивал кости и засыпал после отбоя. Здесь я читал Ленина и Достоевского, глядел из окошка на тюремную стену… «А какие здесь прогулочные дворики!» — вздохнул я и шагнул из двери. Поднял свои баулы в воронок, влез сам и сел в голубятню с вещами. Солдат закрыл меня, взял на борт двух soldaten с вышки с карабинами (одним из них была женщина с накрашенными губами), и мы поехали. Холод стоял дикий, хороший хозяин собаку не выпустит. В голубятне я размышлял о превратностях судьбы.

Привезли меня всего лишь на главный Первый корпус централа. Повсюду было так пусто, как может быть пусто в центральной тюрьме утром в праздник Дня Конституции. Меня доставили в один из двух отстойников в углу, на сей раз в тот, из которого по прибытии в централ 5 июля меня вежливо спросили: «Уважаемый?» Там я стоял, отогреваясь, чувствуя себя как Жюстин в книге де Сада «Жюстин, или Приключения добродетели». Разбойники передавали меня из рук в руки, мне нечего было беспокоиться, куда-то они меня доставят. Я стоял один и наслаждался. Тишиной и Теплом. Ко мне подошел начальник шнырей и попросил автограф. Потом пришел начальник склада — приземистый хитрый русский пацан с расшлепанным носом, и мы поговорили с ним. В душе моей был святой покой и никакой тревоги. Главное — мне было нехолодно в тулупе и шапке. Есть я не хотел. На будущее мне было наплевать. Я готов был встретить любое будущее. Любые перипетии.

Довольно быстро мной начали заниматься. Часа через два. Вольный человек за это время уже весь бы изнервничался. Я же себе размышлял о вещах, к тюрьме не имеющих никакого отношении. Я никуда не торопился, забот у меня не было. Если бы я захотел в туалет, я вызвал бы шныря, а он — конвойного. Забот у меня не было, мною даже слишком рано начали заниматься. Я бы еще постоял там.

Меня обыскали в обширной комнате для шмонов. Произошла некоторая заминка с моими вещами, сданными на склад. Наконец их нашли (я по небрежности не перебрал эти вещи. Позднее выяснилось, что исчезли часы, подаренные мне Кирсаном Илюмжиновым). Затем меня и мои вещи подвергли обыску в комнате для обысков. Там стоят большие столы, а на полу лежат деревянные такие настилы. Офицер с длинным лицом и высокой тульей фуражки, производивший обыск, спросил меня, зачем это меня переводят. Я сказал, что не могу ответить на его вопрос. Не знаю.

Отшмонав, меня погрузили совершенно одетого в тот же воронок в ту же голубятню. Офицер с большим пакетом, в нем были мои документы, сел в кабину, солдаты ко мне лицом, к моей голубятне, и мы выехали из тюрьмы. Две машины ДПС с мигалками и сиренами были уже там, и мы помчались. На воле было солнце и мороз крепчал.