Свет любви - Виктор Крюков

Однажды ввели сразу двоих: старика в таком же, как у Палкина, бушлате и человека средних лет, отрекомендовавшегося просто — Кириллычем.

Кириллыч запомнился Игорю навсегда. Появившись в подвале, он на вопросы Фитиля ответил охотно:

— Я? Парикмахер. Лежал в больнице, когда в город вошли немцы. Уйти не успел.

И сам спросил:

— Ну как, браток! Скоро нас выпустят?

— Когда наши придут, тогда и освободят, — заключил Фитиль.

— Курочка-то в гнезде, а ты уже цыплятками торгуешь? — одернул его Палкин-Галкин-Смирнов.

— А зачем нас держать? — удивился Кириллыч. — Немцы не такие дураки, чтобы держать нас взаперти. Работать надо, фронту помогать. Еще неизвестно, сколько большевики продержатся. Они такие. Я их знаю...

Фитиль прислушивался с любопытством. Кириллыч вдруг предложил: — Кто хочет закурить? У меня турецкий, Фитиль потянулся за кожаным самоскладывающимся кисетом.

— Давай сюда, будет мой! — выхватил Палкин кисет и, насыпав на закрутку хозяину и Фитилю, убрал кисет в карман.

Кириллыч улыбнулся: — У меня еще пачка есть — вергунчик. Бери.

Палкин нахмурился, взял и пачку. А Кириллыч, как ни в чем не бывало, подошел к окну, задрал кверху голову и пропел с иронией:

Солнце всходит и заходит, А в тюрьме моей темно!

И вдруг добавил лихим речитативом:

Днем и ночью темно, Днем и ночью темно.

— Ты циркач или шут гороховый? — спросил его Палкин.

Кириллыч прошелся широкими шагами вдоль стены и выкрикнул с детским воодушевлением:

— Эх, был бы я циркачом! Превратил бы тебя в невидимку. Фриц распахнул бы дверь, а ты... фьюить — и на улице. — Кириллыч присвистнул и добавил: — Пусть ищут — след простыл.

— Ты все врешь, падло, — добродушно отозвался Палкин.

Видя, с какой легкостью относится Кириллыч к своему заключению, Игорь и его дружки Беленькие повеселели, ободрились.

Палкин привязался к Кириллычу больше, чем к Игорю. Вскоре Кириллыч стал как бы старостой, а Палкин — его правой рукой.

Эти два совершенно разных человека (позже Игорь узнал, что Кириллыч был авиационным штурманом) организовали побег...

Однажды утром в камеру ворвалось трое гитлеровцев, вооруженных автоматами. Заключенных вытолкали в коридор, вывели во двор и оцепили.

От свежего воздуха у Игоря закружилась голова. Все во дворе казалось ему знакомым: белые стволы берез, темневший вдали скотный двор совхоза. Игорь не знал, что делать, и выскочил было взглянуть, не пришла ли мать, но солдат оцепления оттолкнул его железным прикладом автомата. Там же, во дворе, стояли автомашины с зелеными фургонами на месте кузова. Заключенных стали заталкивать в фургоны. Братья Беленькие — Ефим и Колька — хотели сесть в грузовик, куда сунули Игоря, но им заломили руки и втолкнули в другой. Игорь не знал, куда их теперь повезут.

Когда машина подскакивала на рытвинах и буграх, люди, прижатые друг к другу, колыхались разом, как сплошная масса. Вскоре воздух стал кислым, все дышали жадно, как рыбы в тесном садке. Кто-то кричал, материл фашистов, царапал ногтями железные стенки кузова. У Игоря ломило виски, шумело в ушах, жгла рана на затылке. Наконец болтанка окончательно затемнила его мозг. Последнее, что он услышал, была орудийная пальба и протяжные залпы «катюш». «Наши наступают!.. — обрадовался он и подумал с надеждой: — Может, подоспеют?»

Очнулся он на пороге вокзала редкого города. Зябко поеживаясь, Игорь посмотрел на рельсы, чуть-чуть выступающие из-под снега. Около паровозного депо — высокого здания со стеклянной разбитой крышей — валялись два искалеченных паровоза. Один — колесами вверх, другой — на боку, с вмятым корпусом, похожим на приплюснутую бочку.

— Пошли, Игорь, — подбежали к нему братья Беленькие. Они повели его к вагону, окруженному солдатами. В вагоне находились свои ребята и еще человек десять незнакомых. Было просторно. К тому же на полу валялись снопы необмолоченной ржи. Люди обрывали колосья и расстилали под себя солому.

— Лафа, живи, как дома! — воскликнул чернобородый Палкин, растягиваясь на соломе во весь рост. — А ну, закрывай двери, чего ждать.

Немец, стоявший у двери снаружи, послушно приналег на щеколду чем-то железным и закрутил ее проволокой.

— Хватит тебе, фриц поганый, не убежим, — не унимался Палкин. Раньше он думал, что его, как уголовника, выпустят на волю, и теперь был обозлен на немцев.

Внутри вагона в дверных косяках было вбито по скобе. В них была просунута доска. С другой стороны в таких же скобах была другая доска. Как только двери задвинули, Палкин подвел к ним Кириллыча и стал показывать пальцами на скобы и двери.

Когда поезд по завьюженной дороге выехал в открытое поле, через неплотно закрытые окна и щели (вагон был ветхий, расшатанный взрывной волной) полетел снег.

Палкин, орудуя доской, как вагой, стал вытаскивать скобу. Кириллыч делал это у другой двери. Вытянув все четыре скобы, они оттеснили с середины вагона людей, разгребли солому и принялись за дело. Палкин обеими руками придерживал на половице скобу, Кириллыч ударял по ней доской. Половица мелко крошилась. Так прошло много времени. Они не говорили никому ни слова. Долбили без конца. Если кто спрашивал, что они делают, Палкин обрезал:

— Апосля узнаешь.

Наконец, вспотевший и обессиленный, Палкин подошел к Игорю, ощупал его ватную телогрейку, Игорь понял, чего от него хочет этот «урка», но попятился к стене.

— Ваты давай, — хрипло потребовал Палкин. Игорь распахнул фуфайку.

Палкин опять отодрал подкладку, выдернул клок ваты и стал скатывать ее в трубочку. На полу, в мелком крошеве половицы, валялись осколки разбитой о скобу доски (другую Кириллыч приказал не трогать). Палкин приподнял отщепину доски и стал катать вату... Вскоре в выдолбленной лунке развели костер. Когда выжгли и выдолбили лаз в ширину плеч Палкина, Кириллыч поднялся и произнес:

— Товарищи! Нас угоняют в Германию. Красная Армия наступает. Фронт движется на запад. Что нас ждет в Германии? Издевательства, концентрационные лагеря… — Он помолчал, тронул двойную бородку и продолжал: — Мы решили бежать. У нас есть одна возможность...

— Ты, Кириллыч, с ума сошел: как же бежать? — крикнул кто-то из угла вагона.

— Нас перебьют, как слепых котят: через каждые десять вагонов — платформа с пулеметом!.. — завопил другой.

— Заткни хайло! — пробасил Палкин.

Он схватил доску и вставил ее в выжженное отверстие пола. Один конец доски лег на половицу, другой свесился над шпалами между рельс.

— Коротка малость, — деловито пояснил Палкин. — Но сползти можно.

Он стал объяснять, как медленно надо оползать по доске, как важно не зацепиться за шпалы прежде времени.

Игорь заглянул вниз, под вагон: до ряби в глазах мелькали шпалы. Серые полосы рельс, казалось, разматываются, как ленты с черных колес. Дробный стук колес отдавался в сердце.

— Кто первый? Кому жизня такая не дорога? — усмехнувшись, объявил Палкин.

— Ишь какой... дешевый! — проворчал кто-то. Остальные молчали.

Охотников не нашлось.

— Что ж, Палкин, дерзай первый!.. — подсказал Кириллыч.

— Да, в таком разе, я первый. Держите доску, — буркнул Палкин. Он повернулся к Кириллычу, обнял его и добавил: — Я докажу, какой я дешевый!

— Не серчай, Василий Иванович, — виновато ответил тот, который сказал ему «Ишь какой... дешевый». — Мы, может быть, всю жизнь тебя помнить будем.

Палкин застегнул пуговицы бушлата, туго затянул вязки наушников.

— Будешь жив, пиши, заходи, заезжай. Всегда буду рад. Только бросай воровать! — сказал Кириллыч.

— Эх, комиссар! Начальником каким-нибудь поставишь, тогда брошу, — улыбнулся Палкин и, опустившись на колени, стал просовывать в отверстие ноги. Он быстро сполз и быстро оторвался от доски; она вздрогнула в руках людей, державших ее.

Тихо стало в вагоне. Лишь ритмично стучали колеса. Снег из-под низа струился в вагон.

— Мог бы человеком стать, — вздохнул Кириллыч, окинув людей взглядом, — перед таким делом и то шутит. Этому и у него поучиться не грех.

Поезд пошел медленнее. Очевидно, снежные заносы мешали развивать скорость. Узники сгрудились у лаза, появилось много охотников последовать за «уркой». Вагон пустел. Чем меньше оставалось людей, тем тяжелее становилось на сердце Игоря. Суровые, мрачные стояли люди у выжженного окна. Неизвестно, что ждет их там, под вагоном. Остались ли живы те, кто соскользнул на шпалы? Может, некоторые уже без ног, без рук, может, кого из них разрезало колесами? Многие обменивались адресами.

— Давай, хозяин, спускайся, — сказал кто-то Кириллычу.

— Я уйду последним! — твердо ответил Кириллыч.

— Жребий надо бросать.

— Жребий не жребий, а уходить надо всем. Кто не уйдет, расстреляют на месте. Снимай ремни, будем привязывать доску. Ефим, Игорь, Колька, забивайте скобу... Чтобы и я смог уйти...