Бриг «Три лилии» - Уле Маттсон

В груди все сжалось, слезы жгли глаза. А позади него ТуаТуа читала громко и торжественно, точно учитель Эсберг стоял рядом и отбивал такт указкой о кафедру:

— …да придет царствие твое, да будет воля твоя, во веки…

— Все, конец! — сказал Миккель и слизнул со щеки что-то соленое. — Слышишь, Туа-Туа? Все! Можешь смотреть…

Туа-Туа запнулась на «аминь» и открыла глаза:

— Я уже мертвая, да, Миккель?

— Ты на Бранте Клеве, — ответил Миккель. — Жива. А вот его нету. Эх, Туа-Туа…

— Кого?.. — сказала Туа-Туа, и губы ее превратились в узенькие полоски.

В первый раз в жизни она видела плачущим Миккеля Миккельсона. Он плакал, закрыв лицо руками.

— Боббе! — шепотом ответил Миккель. — Он в самый взрыв попал, от него ничего не осталось! А Ульрика спаслась…

Он покачал языком расшатавшийся зуб и поглядел в сторону лодочного сарая: там Ульрика, прихрамывая, щипала травку.

— Смотри, тот, с лодкой, причаливает, — сказал он вдруг.

Веснушки на носу Туа-Туа засверкали.

Она поднялась на колени:

— Вот увидишь, Миккель, это Пат!

— А мне теперь все равно, — сказал Миккель.

Наверху, на туре, появился Мандюс Утот с флагом в руках. Он приставил ко рту ладонь и закричал:

— Что, мальцы, коленки задрожали? Подходите, коли охота не прошла, я покажу вам бумаги!

Миккель вытер слезы и крикнул в ответ:

— Мое дело было спросить! А теперь пеняйте на себя! Погляди-ка на залив, Мандюс Утот! Вот он — Пат! Не хотел бы я быть на Синторовом месте сегодня вечером!

Но Мандюс Утот не слышал. Он повернулся и смотрел, подбоченившись, на то, что осталось от тура. Огромная расщелина пропахала камни.

— Лопни мои глаза! — сказал Мандюс. — Бранте Клев надвое раскололся!

Глава двадцать первая

ЭТО НЕ ПАТ!

Только тот, у кого была собака, знает — что значит потерять ее.

У Боббе было всего три зуба, но кусать он не разучился. А много ли найдется собак, которые могли бы достать намазанный жиром камень с глубины двух саженей?

И вот теперь от него не осталось даже шерстинки.

Сколько они ни искали — никаких следов.

— В жизни никогда больше ни на одну собаку не взгляну, — сказал Миккель. — Вообще ни на кого. И на Пата тоже.

Миккель сидел на остатках тура. Туа-Туа — рядом. Синторовы батраки ушли домой, есть картошку с селедкой и хвастать, как «шавка взлетела на воздух». Гнетущая тишина царила на Бранте Клеве.

Лодка уже причалила, и приезжий поднимался от пристани к дому.

— Это не он, — сказала Туа-Туа.

— Не он?

— Не Пат, — ответила Туа-Туа. — Так что мне не придется передавать ему твои слова. Видишь — у него нет бороды. И он моложе Пата.

Миккель думал о Боббе.

— Будь у меня свое ружье, — говорил он, — я бы с ним на лис ходил. В цирке тогда показывали медведя: с воротником и мог считать до шестидесяти пяти, если бить его палкой сзади. Подумаешь — фокус! Хотя, ты же не видела, как Боббе за жирным камнем нырял…

Миккель пнул ногой кочку с мать-и-мачехой. Туа-Туа молча смотрела, как приезжий идет к постоялому двору.

— Вот это был фокус, — продолжал Миккель. — Две сажени! Тот медведь с воротником ерунда против Боббе. И вообще все на свете ложь и обман. Слыхала, Туа-Туа, что Мандюс Утот сказал: Бранте Клев, мол, надвое раскололся. Это от горстки пороха-то. Раскололся, как же! И все они такие. Я, когда маленький был, мечтал: на пасху уеду в Америку. А корабль где? А деньги — хотя бы пятак? Или когда мне кричали «Хромой Заяц»… «Погодите, — думал я, — вот вернется отец, мы проедем по деревне верхом на белом коне, а вы все кланяться будете». Опять же ложь… Или когда ночью снилось, что он подходит к кровати и шепчет мне на ухо: «Когда Бранте Клев расколется надвое, тогда я домой вернусь, Миккель». Ложь да обман, от начала до конца! То ли дело — Боббе! Намажешь камень салом и бросишь на глубину двух саженей, миг — и он уже достал его. Без всякого обмана. Только три зуба осталось у него, а теперь умер. И с Патом один обман. Что, вернулся он, скажи? Лед сошел, Симона Тукинга нет. Все перевернулось. Ну и пусть разбивают Бранте Клев хоть на шестьдесят семь кусков! И постоялый двор заодно с ним. Я плакать не буду… К тому же Боббе все равно был старый, как филин… Хочешь знать, так я уже сколько раз думал попросить у плотника ружье и застрелить его…

На этом месте Миккель выдохся. Туа-Туа молчала: лучше не мешать человеку, который горюет о своей собаке.

В голубом весеннем лесу стрекотали наперебой сороки и дятлы. Миккель Миккельсон плакал.

— Лучше нам уйти, пока они не пришли снова взрывать, осторожно заговорила Туа-Туа.

Она прикрыла ладонью глаза от солнца.

— К постоялому двору подошел, — сказала она. — Может, он из тех, что продают стекла для ламп, иголки и все такое?

— Ну и пусть стучит, — ответил Миккель. — Дома никого нет. Один плотник. А его, хоть из пушек стреляй, не добудишься.

Снизу к ним прибежала Ульрика. Миккель взял ее за загривок и повел к постоялому двору.

— До свиданья, Миккель! — крикнула Туа-Туа.

— До свиданья, Туа-Туа!..

Над трубой висел дымок. Конечно, бродяги — нахальный народ, особенно если голодные. Но неужели они станут заходить в пустой дом и растапливать печку? Занавеска в окне плотника Грилле задернута — значит, это не он топит… Чем ближе Миккель подходил к дому, тем сильнее жалел, что с ним нет Боббе.

— С твоим голосом разве бродягу напугаешь, — сказал он Ульрике. — Хорошо еще, что ты такая тощая. Не то, как попала бы в лапы такому, и в кастрюлю!

Ружье!.. Забыл на камнях. Вот те на — ни ружья, ни собаки. Только хромая овца. Овца, которая блеет так, что за версту слышно: «Вот мы где!» Хотя, какой смысл подкрадываться?

Дверь была распахнута. «А ведь я закрывал, когда уходил», — подумал Миккель. Никто не вышел навстречу. Бабушка ушла в деревню, плотник спал.

— Стой здесь, я один пойду, — сказал Миккель тихонько овечке.

Сквозь засиженные мухами окна кухни косо падали солнечные лучи, и в них плясали пылинки. Миккель Миккельсон шагнул через порог и пожалел, что оставил Ульрику на дворе.

Перед зеркалом у комода стоял спиной к нему человек.

Узкие белые брюки, коричневые смазные сапоги, клетчатый жилет, и надо всем этим — широкая шея и светлые жесткие волосы. В зеркале отражалось гладко выбритое суровое лицо. Незнакомец держал в руке бритву.

— Сит даун, — сказал он.

— Что? — удивился Миккель.

— Садись, Бил.

Миккель сел.

— Сейчас кончу, Бил. — Незнакомец усмехнулся собственному отражению. — До чего бритва тупая, даже порезался. У тебя паутины не найдется, Бил?

Паутины в доме было вдоволь. Миккель набрал полную горсть и подал незнакомцу. Тот взял ее, не оборачиваясь.

И от укола ежа,И от пореза ножа,И от укуса лисицыЛучше всего паутиной лечиться,

— пропел он.

— Вот видишь, сразу кровь остановилась. Дай-ка воды ковш, я умоюсь.

Миккель подал ему ковш. Незнакомец стал смывать мыло; он попрежнему стоял спиной к Миккелю.

— Никак, взрывают сегодня? — спросил он.

— Ага, там, на туре, — подтвердил Миккель. — Не жалеют пороху. Зато и бабахает.

— Пусть их. Дурни! Надеются под знаком для моряков золото найти. Этак всю гору расколют.

— А что… разве с моря она расколотая? — пробормотал Миккель.

— Словно заячья губа, — ответил незнакомец.

Миккель вспомнил свои сны и весь похолодел. Снаружи послышалось блеяние Ульрики.

Безбородый облизнулся и сказал:

— Славное дело — баранина. Только долго варить надо, чтобы шерстяной вкус выварился. «Подбородок не беда, вот пониже — это да», — как сказал цирюльник, когда сел на бритву.

С этими словами гость повернулся. Лицо его порозовело от бритья. Миг — он достал из кармана сигару и зажал ее в зубах.

— Огня, Бил! Чего рот разинул? Сигары никогда не видел? Огня! Сигару вредно так сосать.

В печке оставались еще угольки. Миккель раздул лучину, незнакомец нагнулся и прикурил. На левой щеке у него висел клок паутины, чтобы кровь не шла.

Миккель ахнул:

— Пат!

— Пат? — Лицо гостя выражало крайнее недоумение. — Пат? — Он посмотрел на потолок, потом надел пиджак. — Не иначе, ты обознался, Бил. Знавал я одного Пата, но тот был коком на лесовозе, в Сидней ходил.

— Не шути, Пат! — умоляюще сказал Миккель. — Ты отлично помнишь, как жил в сарае Симона Тукинга и только ждал весны, чтобы вместе промывать.

— Промывать? — Незнакомец удивленно поднял брови.

— Ну да, золото!.. — Миккель всхлипнул. — В Синторовой реке, ты же сам говорил. А потом ушел, чтобы застолбить участок. Сам в письме написал. Еще ты хотел помочь отцу найти то, что он прятал в судовом журнале «Трех лилий». Неужели и это забыл, Пат?