Военно-эротический роман и другие истории - Борис Штейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Здравствуй, Дзинтра, – как загипнотизированный, отозвался Мартын.
Годы, естественно, сильно изменили Дзинтру. Но, как ни странно, – изменили к лучшему. Лицо ее стало строже и благороднее Большие сияющие глаза если и потускнели, то совсем немного. Слегка располневшая фигура, сохранила стройность, которую подчеркивало элегантное пальто. Шляпка оставляла незакрытой незакрашенную седую прядь. Этой женщине все было к лицу, даже надвигающаяся старость.
Мартын медленно приходил в себя. Помог Дзинтре раздеться, пристроил под вешалкой ее сумку. И, наконец, застеснялся своего не слишком опрятного вида.
– Побудь минуточку! – Метнулся в комнату, натянул спортивную куртку, замок молнии дернул вверх до подбородка. В нем постепенно просыпался гостеприимный хозяин. Обвел рукой комнату.
– Это моя гавань. Я здесь комендант. Дзинтра улыбнулась:
– Понятно.
– Вот ванная, заходи. Вот мой халат. Это полотенце чистое, только из стирки. – Добавил, подумав:
– Я в стирку сдаю.
Дверь в ванную закрылась, щелкнула задвижка.
– Запираешься? – дрогнувшим голосом спросил Мартын.
С той стороны двери хихикнули. Потом полилась вода.
Предательски защипало в носу. Схватил кухонное полотенце, обманывая себя, высморкался, будто все дело в насморке, потом, сдавшись, вытер глаза и запихнул полотенце в корзину с грязным бельем. – Да что же это такое, – ругал он себя, – распустил нюни хуже бабы. Она, вон хихикает, а я….
Впрочем, шум воды заглушал звуки, которые рождались в ванной комнате.
Мартын засуетился на кухне. На одной сковородке – картошка, на другой – яичница.
Рюмки, стаканы. Коньяк. А коньяка-то всего неполных полбутылки. Не возьмет, не возьмет, не снимет оцепенение. Что еще имеется в наличии? Пол-лимона. Порежем. Хорошо. Конфетки какие-то жалкие. Коньяк… До чего же мало коньяка!
– Мартын!
Он вздрогнул от неожиданности.
В дверях кухни стояла Дзинтра. На ней был туго стянутый в талии его халат. Она выглядела посвежевшей и помолодевшей. – Принеси мою сумку, Мартын. Принес. Дзинтра извлекла из нее фирменную бутылку:
– Кто ж приезжает из Латвии без рижского бальзама!
Вслед за бальзамом появились шоколадные конфеты, печенья и творожные булочки.
– Ты ведь любишь такие булочки?
– Ты помнишь?
– Я помню.
– Ну что ж, поздороваемся, наконец!
Она обняла его, прижалась щекой к щеке. Мартын прижал ее к себе правой рукой, а левой привычно провел по располневшей талии и круглому животу и, наконец, добрался до груди.
– Больно, мартын!
– Он ослабил руку.
– Когда-то ты спрашивала, нравится ли мне твоя грудь.
– Ты помнишь?
– Я помню.
– Сколько с тех пор прошло! Целая жизнь!
– Не вся жизнь! – испугался Мартын, – не вся, еще много осталось!
Они уселись, наконец, за стол и приступили к трапезе.
Напряжение спало, ослабла скованность. Сквозь нее, как побеги сквозь трещины в асфальте, пробились росточки смеха. А потом и вовсе стало весело. О. болгарский коньяк! О, латышский бальзам!
Вы упростили, развязали трудные узлы прошлого, которое у каждого было, увы, свое.
– А это твоя надпись на фотографии! Зачем ты…
– Потому что дурак!
– А этот твой кавказец с розами и без шапки!
– А твой побег из кафе! Почему ты так резко убежал?
– Потому что дурак!
– Какой ты теперь умный, Мартын! А меня еще любишь?
– Еще люблю.
– А я, ведь, сына родила. У меня сын есть.
– Какой масти? – спросил Мартын.
– Жгучий брюнет.
– Жаль, что не рыжий!
– Жаль. Но я люблю этого. Он мой.
– Замуж не ходила?
– Нет, только сына родила.
– Давай «на брудершафт»!
– Зачем? Мы же ляжем спать вместе. Или ты не хочешь, Мартын?
– Я? Хочу.
– Про какую собаку ты говорил, когда я пришла?
– Да вот, надумал овчарку завести, скрасить одиночество.
– Ах, Мартын!
– Что «ах»?
– Просто какая-то ерунда: у меня аллергия на собак. Задыхаюсь.
– Ну, ладно, ладно, все. Я постелю сейчас.
– Я сама постелю. А ты – марш в ванную!
Он пришел, в чем мать родила, нырнул под одеяло. Дзинтра ждала его в халате, надетом на голое тело. Она думала, что Мартын кинется срывать с нее халат, как бывало, как бывало когда-то. Мартын же аккуратно развязал поясок, и все. Зачем ты приехала, Дзинтра? За страстью двадцатилетней давности! Ее нет, ее не может быть, как не может быть вчерашней воды в реке. А разве не приятны его действия, эти умелые поглаживания эрогенных точек, ожидаемые ласки, уверенное вхождение в лоно? Приятно, приятно Дзинтре, но иного ожидала она от единственного за жизнь любимого мужчины. Ожидала чуда, а получила высококачественный продукт. Но и этого, заматеревшего, она сможет полюбить, она себя знает! Ты уснул, Мартын? Поспи, поспи, милый. Я тоже посплю. Нет, сначала я разбужу тебя, а потом, после всего, мы уснем вместе. Ты, мой рыжий, мое солнце, мое слегка облетевшее солнце…
На другой день она пошла с Мартыном на работу. Он взял с собой фотоаппарат и фотографировал, фотографировал ее, отщелкал две пленки, чтобы потом выбрать один, самый лучший кадр. Мартын знал из фотожурналов, что это называется фотосессией. Ему нравилось повторять: «Произвожу фотосессию». Свои обязанности берегового матроса он выполнял уверенно и четко, чем слегка красовался перед Дзинтрой.
На третий день она стала собираться домой.
– Тебе не понравилось со мной? – спросил Мартын. Дзинтра долго молчала, потом сказала тихо:
– Любящие люди должны стариться вместе. И посмотрела на Мартына вопросительно.
– Останься! – попросил Мартын.
– Навсегда? Ты зовешь меня замуж? Я, ведь, так ни разу и не была замужем!
Она ждала, она очень ждала, что Мартын примется ее уговаривать. Примется горячо уговаривать ее выйти за него замуж. Но это был другой Мартын, уставший и спокойный. «Сын грузинский, – думал он. – Новая морока. И собаку не заведешь!» Хотя при чем тут такая мелочь, как собака! Вслух же сказал невнятно:
– Ну, если ты считаешь…
Она горько усмехнулась, поцеловала его в лоб покровительственным поцелуем.
– Фотографии пришли, Мартын.
И уехала.
На торцовой стенке произошли изменения. Фотографиям пришлось потесниться, чтобы высвободить место для роскошного портрета никогда не стареющей женщины с небольшой седой прядкой и огромными выразительными глазами. Портрет это вне всяких хронологий разместился в самом центре импровизированного музея.
Другие истории
Командировка во внешнюю жизнь
Лейтенант был флотский, крейсерский, а ефрейтор – из парашютно-десантных войск. У лейтенанта не было жизненного опыта, а если и был, то весьма ограниченный, потому что семь из своих двадцати четырех он провел в рамках родного ведомства. Высшее военно-морское училище, а потом крейсер – это были во многом похожие формы жизни, где все – работа, быт и поведение – регламентировалось уставами, наставлениями, правилами и инструкциями. Неожиданности предусматривались и тоже регламентировались. Правда, бывали отпуска, эти ежегодные командировки во внешнюю жизнь. Но и отпуска были регламентированы традициями. Парадные визиты к родственникам, театральные антракты с дефилированием по фойе под руку с сияющей от гордости мамой, ухаживание за девушками.
Ефрейтор же был человеком бывалым. В своих парашютно-десантных войсках он был поваром. А повар – это уже фигура: строевых много, а повар один.
Лейтенанту дали ефрейтора на призывном пункте, потому что у старшего матроса, с которым приехал лейтенант, случился аппендицит, и его пришлось положить в гарнизонный госпиталь, а везти без помощника семьдесят призывников не позволяла инструкция.
Ефрейтор был крупный розовощекий парень с быстрыми, понятливыми глазами. Повадка его определялась готовностью все моментально выполнить и устроить в лучшем виде – почтительная исполнительность, готовая в любой момент перейти в фамильярность.
– Довезем, – подмигнул он лейтенанту и хихикнул. Лейтенант впервые был в такой командировке. Из опыта своих товарищей он знал, что дело это нелегкое. Про накал буйного южного темперамента, закупоренного в душные эшелонные вагоны, ходили настоящие легенды.
«Ладно, – думал лейтенант, – разберемся по обстановке».
– Довезем, – сказал он ефрейтору, – я и не сомневаюсь.
Сначала, когда эшелон тронулся, лейтенант и ефрейтор все мотались по купе, буквально вытаскивая призывников из окон и не давая им выкидывать из поезда бутылки, банки и остатки пищи. Причем, тех, кто особенно усердствовал в этом деле, ефрейтор слегка поколачивал. Правда, делал он это не обидно, призывники вокруг смеялись, и те, кому попадало по шее или по оттопыренному заднему месту, тоже смеялись, не подавая вида, что им все-таки больно. Первые двое смельчаков, вопреки запрету закурившие в вагоне, мыли туалеты. Ефрейтор работал не за страх, а за совесть.
