Дондог - Антуан Володин

А потом, когда он с этим кончит? подумала Габриэла Бруна.

Ей было больно, она чувствовала в себе кровоточащий и постыдный ожог насилия, а под собою — оставляющую синяки жесткость почвы. Она пыталась дышать так, как учили старые уйбуры, но затхлость подстилки и порхающие частички соломы душили ее. Мужчина тяжеловесно утюжил ее тело. Он отказался от позы на коленях, в которой примостился поначалу, ибо она требовала от него усилий и не давала свободы рукам, и улегся на нее. Он плющил ее груди и вминал в плечи свои пальцы. Иногда дергал за выбившиеся из прически пряди. Он тяжело дышал. Теперь он ее рассматривал. Он приоткрыл свои сибирские глаза, зрачки его расширились, он пытался завладеть тем, что она скрывала, что тайком покоилось на самом дне ее души.

…Когда он с этим кончит? сообразила она. Но это же проще простого: он встанет и, чтобы ты не смогла пожаловаться на него начальству, тебя убьет.

Движения мужчины стали более судорожными. Он выдавил что-то гортанное и закрыл глаза, потом снова их открыл.

Под каркасом здания и в сочленениях стен пел ветер. Вороны цеплялись за шифер. Со стороны железнодорожного узла Леванидово грохотали гаубицы.

После трех секунд трупного оцепенения Гюльмюз Корсаков вновь ожил. В тени можно было различить его бесстрашное лицо. Он вновь обрел свою привычку отводить взгляд в сторону. Он приподнялся, обследуя застывшие в равновесии по краю кормушки стебли соломы. Она почувствовала, как он отстраняется. Он отстранился. Теперь он изучал паутину. Первым делом, как в самом начале, встал на колени. Принялся вытирать рукой уд.

Все было невыносимо спокойно.

А теперь? спросила Габриэла Бруна.

Теперь опереди его, говорит Дондог. Убей же, убей его.

На нее словно накатила апатия. Он начал одеваться. Отвернувшись. Не сказав ни слова, не посмотрев на нее, медленно направился к тому месту, куда закатилась фуражка.

Габриэла Бруна пошевелилась. Подтянула панталоны, принялась кое-как расправлять юбку, выгибаясь, чтобы хоть как-то привести в порядок свою одежду. Потом, без малейшего перехода, прянула, вытянулась всем телом и подхватила лежавший у самой стены бесхозный ремень. И тут же завладела ножнами. Сжала правую руку на рукоятке сабли. Стремительно ее потянула. И уже избавилась от ножен.

И так она и замерла, держа обнаженную саблю за левым плечом, угрожая отсечь голову расхристанному солдату, который прыгнул было вперед, чтобы завладеть своим оружием, а потом назад, когда увидел обнажившееся лезвие, и теперь шипел как гадюка.

Ножны еще подскакивали на земле, солдат шипел как змея; быть может, он хотел тем самым смутить своего противника, а может, так молился, вдруг сообразив, что обезоружить своего противника не сможет. В действительности я поставил Габриэлу Бруну в идеальную, грозную бойцовскую позицию, и она, никогда не имевшая дела с холодным оружием, держалась перед Гюльмюзом Корсаковым как усвоившая вековые секреты фехтовальщица. Ее руки были скрещены на уровне груди, и она скрывала у себя за спиной саблю, вибрацию которой по горизонтали отчетливо ощущала, остро отточенной, ненасытной, словно одушевленной своей собственной силой. Этой стойке меня научили японские пленные, говорит Дондог.

Когда приходит пора действовать, нельзя терять и десятой доли секунды, сестричка, говорит Дондог.

Габриэла Бруна дала волю правой руке и описала лезвием размашистую сверкающую кривую. Первым делом она обрубила пальцы руки, которую солдат инстинктивно выбросил перед собой, наверняка в заблуждении, что сможет перехватить оружие на лету или умерить его напор. Потом перерезала ему шею.

Не думай, что этого достаточно для моей мести, Гюльмюз Корсаков, подумала она, потом на нее накатил приступ тошноты. Она выплевывала грязный воздух, который пропах обезглавленным, пропах конским навозом, кровью, замаранной спинным мозгом и навозной жижей соломой, спермой, который пропах сапогами, начищенными перед утренним построением, поруганной плевою, спешно перерезанными артериями, пропах преступлением и наказанием за преступление.

Тело осело под кормушками. Оно больше не булькало. Габриэла Бруна не выпускала из рук саблю. Она, словно для того чтобы пронзить оказавшееся перед ней препятствие, направила ее кончик вниз, на уровень колен. Обошла что-то алое, упокоившееся у самых ее ног, с трудом потянула запиравший дверь засов и выбралась наружу.

А теперь, братишка? спросила она.

Не знаю, говорит Дондог. Теперь, сестричка, ты переминаешься с ноги на ногу во дворе, на солнцепеке. Волосы твои растрепаны, юбка разорвана, замызгана чудовищными звездами. Ты чувствуешь, как стекают по промежности холодные жидкости. Рядом, у кирпичной стены, бьет копытом кобыла. Трясет гривой, нетерпеливо сердится, она с самого начала была заодно с хозяином, она устремляет свои выкаченные зенки в сторону конюшни, свои недовольные, безумные глаза, бросает на тебя полный ненависти взгляд, с самого начала она была просто-напросто животным двойником своего хозяина, такой же преступной, как и он сам.

По-прежнему сжимая в руке саблю, ты направляешься к ней.

9

На берегах Мурдры

Теперь Габриэла Бруна, говорит Дондог, лежала. Она уже не спала. Она, говорит Дондог, задыхалась. Ее грудная клетка подражала дыхательным движениям, но то, что в нее проваливалось, не оказывало никакой помощи. Ей хотелось кричать, ее рот широко распахнулся. В то же мгновение на ее губы, на десны и зубы навалилась килограммами и килограммами морда с ноздрями, не такое уж волосатое, но очень податливое, отвратительно холодное и влажное мясо. Поступало вместо кислорода. Ей на ноги и на живот обрушился, их расплющивая, центнер тухлятины. Ее руки на свой страх и риск принялись грести, бессильно, не подчиняясь поступающим указаниям отпихнуть этот ужасный костяк, потом упали обратно на ложе. Не отвечал ни один из мускулов. Она продолжала тужиться, пытаясь закричать. Ни звука не проходило через ее лицо, из-под попиравшей ей грудь горы плоти. В глубинах ее горла булькал воздух. Жаркий клей затопил веки. В нее встряла чуждая масса, размытая и красноватая, без изнанки и тем паче лицевой стороны, лошадиная голова. Потекли ручейки крови, но не только по поверхности тела. Они текли внутри. Они текли внутри ее плеч и шеи. С нею смешивался животный организм.

Ей удалось застонать.

Голова заняла место ее собственной. И весила тонну. Голове не требовалось дышать, она кровоточила и была мертва.

Она услышала свой собственный стон. И вслед за этим проснулась.

Габриэла Бруна проснулась, говорит Дондог. Открыла глаза. Она очнулась в куда более надежной реальности. Ее окружало привычное пространство, довольно тесная комната, загроможденная папками с делами и скромно украшенная зеленевшим на этажерке растением и портретом Дзержинского на стене. Дело было в одной из ячеек Революционной законности, в Отделе 44В. Не знаю, когда туда назначили Габриэлу Бруну, говорит Дондог. Три-четыре года тому назад или, может быть, немного раньше. Ну, скажем, лет семь-восемь. Когда было много работы, она проводила ночь прямо здесь. С тех пор как умерла ее дочь, она больше не пользовалась своим правом на часы отдыха. Двадцать четыре часа в сутки она с горячечной энергией посвящала делу борьбы с врагами народа, возвращаясь к себе как можно позже и как можно реже. Ее квартира была тесна, окружена шумными соседями и кишела клопами. Отдел 44В казался куда более уютным домом. Диванчик из кожзаменителя служил ей походной койкой, а утром она мылась и переодевалась в оборудованном в подвале душе.

Накануне вечером, закончив последний допрос, она завернулась в плед. За ночь одеяло соскользнуло на пол. Она подобрала его и сложила. Растерла себе лицо, разгладила юбку. Теперь она сидела, усталая, не в состоянии предать забвению свои кошмарные видения. Ее не покидало ощущение, что кровь животного наполняет сверху ее грудь.

Так протекла минута.

Не потушенная на ночь лампа так и продолжала гореть на письменном столе, но уже наступил день. В придачу к исходящему от рефлектора запаху перегретого лака в комнате чувствовались казенные околоточные запахи пишущей машинки и картонных папок, в которых хранились протоколы следствия по уголовным делам, признания и автобиографии, весь этот бумажный хлам, покрытый вырванными поодиночке смрадными полуправдами. На это накладывались испарения ее тела, отдушка дурного сна.

Габриэла Бруна подошла к окну, чтобы впустить свежий воздух. Окно было двойное, недавно освобожденное от замазки, которой с началом зимы заделали швы. Трескучие морозы отошли добрый месяц тому назад. Снаружи распускались почки, вновь пробивалась трава. За рябинами китайские беженцы с медлительностью водолазов упражнялись в тайцзицюань. Группа состояла из восьми-десяти человек разного возраста. Техника их оставалась весьма заурядной. Было еще совсем рано, и проспект пока не захлестнуло оживление. Вдоль черных вод Мурдры прошел серебристый трамвай. Свежая зелень лип отличалась умилительной — по крайней мере вызывавшей желание умилиться — изысканностью. На другом берегу Мурдры высилась вторая ячейка Революционной законности, Отдел 44С. В окнах здания отражалось серо-голубое небо. Было красиво.