Архистратиг Михаил - Эльза Вернер

— Да, но я хотел бы знать, кого именно ты ждешь!

— Анри де Клермона и его сестру...

Ответ был дан не без замешательства, и лицо генерала омрачилось.

— В таком случае я очень сожалею, что ты не предупредила меня заранее об их визите, я не допустил бы его!

— Но приглашение было дано по желанию Рауля, по его особой просьбе!

— Пусть, я все-таки не желаю видеть Клермонов в нашем обществе.

Рауль подскочил при этом твердо выраженном заявлении, и его лицо залила густая краска.

— Прости, дедушка, но Анри и его сестра уже не раз бывали у нас прошлой зимой!

— У твоей матери! Я не вмешиваюсь в выбор тех гостей, которых она принимает лично у себя, но принять их в Штейнрюке, где мы находимся в тесном семейном кругу, значило бы допустить с ними интимность, которой я категорически не желаю.

— Но это невозможно! — возразила Гортензия, нервно комкая носовой платок. — Раз я пригласила гостей, не могу же я взять приглашение обратно!

— Почему нет? Ты просто напишешь, что заболела и не можешь исполнить в полной мере обязанности хозяйки!

— Но ведь это поставит нас в смешное положение! — воскликнул Рауль. — Никто не поверит такому предлогу, это будет оскорблением!

— Я тоже так думаю! — поддержала его Гортензия.

— Ну а я держусь другого мнения, чем вы оба! — с ударением на «я» сказал генерал. — А здесь важнее всего именно мое мнение. Ваше дело, как вы уладите вопрос с отказом, но это должно быть сделано во что бы то ни стало, так как я не приму Клермонов в своем замке!

Это было сказано тем самым повелительным тоном, который более всего возмущал страстную Гортензию. Она в бешенстве вскочила с места:

— Значит, я должна оскорбить друзей своего сына? Конечно, они — мои соотечественники, и это закрывает им доступ в замок! Ведь любовь к родине вечно была поводом для упреков по моему адресу, а симпатия Рауля к моим соотечественникам уже рассматривается как преступление! Со времени смерти отца он не смеет и ногой ступить во Францию, весь круг его знакомств определяется тобой, словно Рауль — маленький мальчик, и ему с трудом разрешают бывать у моих родственников. Но я устала от этого вечного рабства, я хочу наконец...

— Рауль, оставь нас! — перебил Штейнрюк.

Он продолжал спокойно сидеть на месте, и его лицо казалось невозмутимым, только на лбу вырисовалась грозная складка.

— Ты останешься здесь, Рауль! — крикнула Гортензия. — Ты останешься около своей матери!

Молодой граф был, по-видимому, склонен принять сторону матери, он стал рядом с нею и собирался явно воспротивиться деду. Но теперь последний встал с месте, и его взор сверкнул гневом.

— Ты слышал, что я приказал? — сказал он внуку. — Вон!

Тон его голоса был таким властным, что вся готовность Рауля оказать сопротивление сразу исчезла, он не мог противиться этому тону и взгляду; одно краткое время он еще колебался, потом повернулся и вышел из комнаты.

— Я не хотел, чтобы Рауль стал свидетелем ссоры, к сожалению, они слишком часто происходят между нами, — ледяным тоном произнес генерал, обращаясь к своей снохе. — Теперь мы одни, что ты хотела сказать мне?

Если что-нибудь могло еще более рассердить и без того взбешенную женщину, так это именно подобный холодный, спокойный тон.

— Я хочу защитить свои права! — крикнула она, окончательно теряя власть над собой. — Я хочу оказать сопротивление этому неслыханному самодурству, тяготеющему надо мной и над моим сыном. Для меня будет оскорблением, если мне придется отказать Клермонам, и этого не будет! Я скорее доведу дело до крайности!

— Я посоветовал бы тебе, Гортензия, не рисковать этой «крайностью», потому что ты сама будешь каяться потом! — сказал граф, тоже утративший прежнее спокойствие. — Если ты хочешь, чтобы я высказал тебе без обиняков всю правду, то вот она! Да, дело главным образом заключается в том, что я хочу освободить Рауля от такого общества и влияния, которые не могу терпеть для своего внука. Я положился на уверения Альбрехта, неоднократно торжественно заверявшего меня, что мальчик получит немецкое воспитание. Во время ваших редких и недолгих наездов у меня не было возможности убедиться, соблюдается ли это обещание, а ребенка вы, к сожалению, дрессировали специально к этим приездам. Только после смерти сына мне стало ясно, что он и в этом вопросе слепо подчинился тебе и умышленно обманул меня!

— Ты не хочешь оставить моего мужа в покое даже и в гробу, не прекращая своих упреков?

— Я не могу избавить его даже там от упреков, которые я делал ему в лицо при жизни. Он допустил то, что не имел права допускать. Рауль стал чужим родной стране, ее истории, ее задачам, словом, всему, что должно было быть для него священным и дорогим. Он всем своим существом принадлежит Франции. Когда по вашем возвращении в мой дом я убедился в этом, то был вынужден энергично вмешаться. Это было самое время, если только не слишком поздно!

— Уж я во всяком случае не вернулась бы добровольно в твой дом! — с горечью возразила графиня. — Я предпочла бы поселиться у брата, но ты предъявил в качестве опекуна права на Рауля, а я не хотела и не могла расстаться со своим ребенком. Если бы я могла удержать его у себя; я...

— Ты сделала бы из него настоящего Монтиньи! — договорил за нее граф. — Это было бы тебе совсем не трудно, потому что Рауль и без того слишком много унаследовал от тебя. Я напрасно стараюсь найти в нем следы моей крови... но, как бы там ни было, он не смеет отрекаться от этой крови. Ты знаешь меня в этом отношении, и Раулю тоже придется узнать меня. Горе ему, если он когда-нибудь забудет, что принадлежит к роду Штейнрюков и к немецкому народу!

Он сказал все это довольно тихим голосом, но в его тоне заключалась такая угроза, что Гортензия невольно вздрогнула. Она знала, что он грозит неспроста, и от сознания, что она опять потерпела поражение в старой борьбе, прибегла к испытанному средству — слезам. Но граф уже привык к этому, так что слезы Гортензии не оказали на него никакого воздействия. Он молча пожал плечами и вышел. В комнате рядом он встретил Рауля, который взволнованно расхаживал взад и вперед и сразу остановился при появлении деда.

— Ступай к своей матери! — с горечью сказал ему Штейнрюк. — Пусть она еще раз скажет тебе, что я — тиран, деспот, находящий удовольствие в ее и твоих мучениях. Ведь ты слышишь это ежедневно, тебя методически настраивают против меня, и эта тактика уже давно принесла свои плоды!

Хотя слова генерала звучали очень резко, но в его голосе чувствовалось такое страдание и такая боль отражалась на лице графа, что Рауль не мог вынести этого. Он потупился и тихо сказал;