Чужой сын - Валерий Осинский

Подполковник закусил губу и вытянул из стопки бумаг между книгами папку с рисунками девушки.

Из десятка перевернутых на столе эскизов он отложил два свежих, местами скукоженных от сырой акварели. Его острые лопатки ровно ходили под кителем, пока он перекладывал листы ватмана.

— Чьи это рисунки? — Офицер протянул акварели мне как посреднику между хозяевами. На эскизах чернела зловещая фигура монаха. Склоненные лики на обоих рисунках скрывал мрак капюшонов. Мне показалось, я разглядел их седеющие головы и черные брови. Они словно оглядывались и кивали, а может, кланялись кому! В руках монаха было что–то неразборчивое. Одна акварель была крупнее и мастеровитее. Другая — словно бы срисована с первой.

— Что с вами? Вы побледнели! — сказал офицер.

— Ночь в дороге. Ничего не могу сказать об этих рисунках.

— Это ее брат? Говорят, он был в капюшоне.

— Иногда он так одевается, — я вернул акварели. — Вы бы вызвали специалиста, пусть он поговорит с Гришей. Кто–то из ваших сказал, что Гриша утром шел в детсад за помоями и наткнулся на тело. Перепугался. Побежал в общагу и не смог объяснить. На улице уже болтают черте что!

— Сейчас приедет районный психиатр. — Офицер, склонил набок голову, еще раз просмотрел и отложил рисунки. — Я где–то вас видел!

— Возможно. Город не большой.

Тем временем вошел высокий и жирный человек с одутловатым и бесцветно–бледным гладковыбритым лицом. Он был в очках и с большим золотым перстнем, в плаще нараспашку с блестевшей лысиной и седым венчиком над ушами и на затылке. Шумно отдуваясь, он сердито бросил кепку на стол, кивнул Рае и неопределенно всем, и склонился над Гришей. Потом присел рядом и попросил всех, кроме сестры, выйти. Манеры его были медленные, как будто вялые и в то же время изученно–развязные. Впрочем, было видно, что дело свое он знает.

Все время, пока врач занимался Гришей, офицер в соседней комнате неторопливо пролистывал блокнот, мизинцем зажимая перегнутые листы.

— Что–нибудь интересное? — спросил я. Его коллеги с укором покосились на меня: очевидно, я нарушил субординацию.

— А кто это — Сережа? — отозвался подполковник.

— Знакомый.

Офицер отложил блокнот.

— Наверное, противная работа. Как у прачки! — сказал я и закурил.

— Прачка пользуется стиральной машиной. А мы вручную. Пожалуйста, не курите или на улице. Я недавно бросил. Мутит от запаха…

Вошел психиатр.

— Я наблюдаю его с детства. Ничего нового! — У врача был высокий голос и семитский выговор. Мужчина попенял служивым на грубость с инвалидом и сказал подполковнику: — Конечно, мы проведем обследование, Валерий Иванович! Но вряд ли он расскажет больше. Он сильно напуган! Гриша привязался к какому–то Сереже. Постоянно говорит о нем. Это вряд ли мотив для агрессии, даже, если бы он мог действовать последовательно.

Подполковник кивнул и отдал распоряжения подчиненным. Полицейские шаркая ботинками и лязгая оружием, потянулись к выходу. Рая энергично жестикулировала и переписывалась с врачом.

— Нужно поговорить, — вдруг обратился подполковник ко мне. — Пойдемте к вам.

Я пожал плечами.

За стеклом в доме я увидел испуганное лицо несчастной девушки.

…В блокноте бисер Раиной записи.

«Он вас знает?»

«Да. Увидел у вас в доме плюшевого медвежонка и узнал. Он подарил медвежонка Сереже на день рождения».

«Пока я была с Сережей, вы уходили перед отъездом. К вам кто–то приходил?

Грише ведь ничего не будет?»

31

…Отец появился в стеганой безрукавке. В одной руке листы компьютерной распечатки, в другой — изящной формы дешевые пластмассовые очки. Я уже привык к сосновому запаху в комнатах загородного дома родителей, тихому скрипу паркета в кабинете отца, шелесту подошв его тапок из оленьей шкуры.

Отец легонько потряс ворох бумаги, встал напротив, — за минуту до того я скучал с газетой на диване, — водрузил очки, и сверился с текстом.

— Не совсем ясно с этим чеховским монахом. Предвестник беды и все такое, как штрих к образу, понятно. А сами рисунки, к чему ты их приплел?

— Читай, там все есть! Я надел первое, что нашел в Гришиной будке для рабочей одежды, пока укладывал вещи в машину. Куртку с капюшоном. А пока возил Серегу к Деду, Рая набросала мой рабочий портрет. Я как–то сравнил Гришу в капюшоне с монахом.

— Ну а связь?

— Она знала, что мы расстанемся. Грустила и рисовала меня. Вот и всё. Никакой мистики.

— У тебя тут с полицейскими путано…

Я пожал плечами.

— Им нужна была квартира. Никакой философии.

— Вот этот Шойман…

— Хваткий мужик и не дурак. Такой, знаешь, Ганечка Иволгин. Только старше и злей. Для таких закон не писан. У них связи. В блокноте он наткнулся на диалоги о Сереже. Увидел на диване медвежонка, и что–то такое сообразил. Потащился ко мне по делам квартиры.

— Смори, как бывает. А кто участкового убил? Ты даешь понять, что не Григорий. А кто?

— Не знаю. В те дни многих убивали…

— Что–то не вяжется в этой истории. Что значит, кто–то приходил и Грише ничего не будет? Потом, приход офицера и психиатра, их портреты! Очень напоминает встречу Порфирия Петровича и Раскольникова. Что ты этим хочешь сказать? Выкинь эти намеки! История правдивая. А намеки ни к чему!

— Тем вечером приперся участковый. Если б они об этом узнали, сразу меня свинтили! О том, что у меня могли быть, как у них говорят — мотивы, мог догадываться лишь Шойман. После того, как понял, кто я, и, о каком Сереже речь. Но ему не нужно было, чтобы кто–то из коллег узнал о мальчике и квартире. Тогда он был бы косвенно причастен к делу!

— Вот как!

— Парень увидел открытый гараж. Вошел через него во двор. Сказал, что проходит мимо каждый вечер. Сразу все понял и пошел к себе в общагу вызывать наряд. Мобильников тогда не было. Я пробовал с ним поговорить. Он даже слушать не стал. — Я помолчал. — А Гриша не отходил от нас. Рая потом написала, что если бы это сделал Гриша, брату бы ничего не было: подержали бы в дурке и выпустили. Она вырвала записи от греха подальше. Из того что осталось, ничего не понять. Об этом написать?

Я снова помолчал и добавил: — Не знаю, что произошло в парке. Со мной бы участковый туда не пошел: незачем. Нам повезло! Если смерть парня можно назвать везеньем. Гриша увязался за ним, а я забросал вещи в машину.

Участковый мог отойти в парк помочиться. Тот мужичок, который первым его нашел, говорит, парня огрели дубиной по затылку, — дубина пополам! — ширинка у него была расстегнута и снег желтый. А может и Гриша! — пожал я плечами. — Убивать не хотел. Просто ударил. Говорят, в гневе двинутые обладают чудовищной силой. А утром пошел за помоями, наткнулся, перепугался и побежал в ближайший дом. Рядом общага…

— Ты так спокойно говоришь об этом. Тебе …ну-у, не жалко парня?

— Тогда было не до него. А сейчас, чего говорить?

Отец хотел еще что–то спросить, сказал: — М-да! — и пошел к себе.

…Надеюсь, я избежал «детективных» длиннот.

Мы прошли с полицейским дворами. С отъездом Сережи мой дом сразу сдал, как молодившийся дед (не мой напарник!), только что проводивший взрослую внучку из отпуска. В углы веранды сбежалась мохнатая пыль. Краска и известка на стенах местами отшелушилась, как сухая кожа. Распахнутые ставни провисли, будто отяжелевшие веки. Две центральные колонны устало накренились. Сад был гол и пуст, так же как пусто было на сердце. Только тут я понял, как привязался к мальчику. Он последний удерживал меня «в городе, забывших меня». В гостиной я опустился на его диван. Полицай в пигментных пятнах камуфляжа одобрительно осмотрелся.

— Хорошо устроились! А все вам мало!

Я пропустил его выпад и жестом указал на кресло. Он сел на другом конце дивана и уставился на меня, словно бы в немедленном ожидании изложения дела не им, а мной.

— Так что вы хотели? — спросил я.

— Куда вы спрятали мальчика?

— О ком вы?

— Я подарил ему медвежонка. Там, у ваших соседей. Что вы так бледны? Заболели?

— Ночь не спал.

— У кого–то я читал, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнью!

— Гриша не преступник…

— Я знаю. А ведь я в вас не ошибся тогда, на празднике, где вы были с Ирой. Любите вы себя.

— Что же поделаешь, если теперь некому!

— Не прибедняйтесь! Вот эта глухонемая девушка…

— Она прибирает в доме…

— Она боится за вас больше, чем за брата. А чего она боится? Она что–то видела?

— Вы хотите поговорить о происшествии?

— Об убийстве, а не о происшествии. Нет. Я к вам не за этим! Это решится! — От него крепко пахло одеколоном и новыми кожаными ремнями. Неторопливо перебирая пальцами, он медленно вращал фуражку по оси. — Лейтенант объяснил вам дело?