Чужой сын - Валерий Осинский

Сначала в его работах преобладали черные и серые тона.

Я слышал, в детской психиатрии рисованию отведена важная реабилитационная роль. Возможно, начитанная Рая не без умысла подтолкнула творчество мальчика. Двумя–тремя яркими мазками она придавала рисункам Сережи выразительность. С чисто эмоциональной стороны, в смысле веселости красок, столь сродной детям, она умела увлечь его внимание. Живопись расширяла их образный диалог так, как это невозможно вербально. На уровне интуитивных озарений. Девушка предъявляла Сереже улучшенный образец его собственного восприятия. И знакомила его со своим внутренним миром, простым и честным. Черную двускатную крышу мальчика накрывали два соломенных мазка Раи. Серое солнце превращалось в тучу, из–за которой выстреливали золотистые лучи и выглядывал веселый ободок. Они часто сравнивали два живописных взгляда в сад из одного окна — «райские» виды девушки и пейзажи «малой родины», то есть маленького Родина. Передавали друг другу рисунки и тыкали пальцами на упущенные детали. Военной реминисценции Сережи, танку, девушка карандашом наживляла мышиный хвост и хобот слона. И мальчик смеялся над своими страхами.

Тут же по диагонали ватмана крупные печатные буквы Раи: «Не щепайся, мне больно!» И первый прыгающий ответ Сережи под солнцем — оранжевым кистенем с редкими шипами: «рая не бейся больно как папа».

Запись вызвала у меня не только раздражение на Родина, — Алексей бил сына! — но и улыбку: я представил молчаливые препирательства «взрослой» и ее воспитанника, от которого она мало отличалась по уровню детского восприятия.

Через месяц Сергей разрешал Григорию дежурить в ванной при купании, натирать мочалкой спину, вынимать его из воды и подавать махровую простыню.

По утрам, услышав его шаги, Сергей жмурился. Григорий замирал над постелью и ждал, когда мальчик откроет дрожащие от притворства веки. Тогда оба громко смеялись.

В блокноте было и такое.

«Много лежит, ленится. Просила не бросать фантики на пол, не сплевывать семечки арбуза. Притворяется, что не понял запись.

Вчера опрокинул чай. Из озорства ляпнул недоеденную кашу на пол. Внимательно наблюдал, как я отдираю манку с ворса.

Трижды закидывал шапку Гриши на сук, чтобы брат не дотянулся.

Полз на четвереньках, быстро, как таракан: в угол укатилось цветное драже. Заметив меня, покраснел.

Стал груб и капризен. Вероятно, понял, его увечье — навсегда, и теперь мстит нам.

Но это говорит еще и о том, что он привык к нам, и не стесняется своих чувств!

В каких учебниках педагогики написано про таких детей? Они в интернатах, в комнатах возле тихого сада, подальше от глаз здоровых. Это все, что дают им люди».

Как–то я предложил погулять в парке. И лишь позже понял свой промах!

Удовольствие от прогулки получала лишь Рая. В ее смоляных волосах краснел обруч, в ушах подрагивали ромбовидные пластмассовые серьги в тон. Уверен, мы с Сережей одновременно вспомнили Иру. В глубине парка у пожелтевшего дуба резвились призраки малыша и спаниеля. А белокурая женщина…

Ком подкатил к горлу, и я свернул к летнему кафе: будка, два пыльных столика и пластмассовые стулья. В ассортименте — мороженое в вафельных стаканчиках и «пепси». Мальчик не прикоснулся к угощению. Рая угадала наше настроение, отодвинула недопитую воду и поднялась. Чуть приотстав, девушка сняла серьги и сжала их в кулаке.

Сергей до ночи лежал, отвернувшись к стене. А перед сном прошептал:

— Хочу к папе…

Я сгреб мальчика в охапку и усадил к себе на колени. Его чуб пах подушкой.

— Не обижайся. Я однолюб. Я люблю только твою маму. А Рая всего лишь — мой друг.

— Однолюб — это когда любишь одного? — глухо спросил Сережа.

— Да.

— Мама так говорила про папу, — мстительно сказал мальчик. Но крепче обнял меня.

На веранде я перечел Сереже сказки Пушкина, переводы Андерсена, выбранные места из Майн Рида, Фенимора Купера, длиннющих романов Дюма и Жуля Верна. Всего, что сам читал в детстве, — правда, в несколько позднем возрасте, — и полагал, будет полезно ребенку. Сережа с сонным подрагиванием век внимал докуке.

Словом, мы вчетвером ладили.

23

Прогулка в парк обошлась нам дорого.

Старая учительница Коврина еще в мою ученическую бытность обходила дома, окрестные ближайшей школе, и переписывала дошкольников и школьников для РОНО. Она ссутулилась, сморщилась и, казалось, пожухла, как древняя коврига. На ней была неизменная светлая кофта с прозрачными пуговицами и искусными крестиками на рукавах от прожорливых молей, кружевное жабо со стеклянной брошью, в сумочке на локте пухлый рулон из тетради с обложкой бутылочного цвета. Женщина аккуратно навесила крюк на калитке и неторопливо зашагала к веранде. После многолетнего перерыва меня удивило даже не ее появление у нас, а то, что советская система учета работает, когда самой страны нет.

Понятно, что учительница пришла справляться не о моей учебе!

Женщина вежливо поинтересовалась, как устроились мои родители. Я предложил чаю, старательно вспоминая ее имя и отчество. Учительница долго гнездилась в кресле.

— У вас живет мальчик. Он ваш родственник? — наконец, спросила старушка: голос ее напоминал индюшачий клекот. Она помешивала ложечкой так, чтобы не звенеть о чашку.

Меня неприятно поразила осведомленность учительницы. «Соседи настучали! Нечего шляться с мальчишкой по улицам!»

— Племянник…

— У вас разве есть брат или сестра?

Женщина нахмурилась. Она не ловила меня на лжи, а лишь сражалась с памятью.

— Двоюродный племянник…

— Он еще долго у вас погостит?

— Днями отец должен забрать его.

— Я перепишу данные мальчика. С нас требуют…

— К сожалению, его свидетельство о рождении у родителей.

— Тогда продиктуйте его имя и дату рождения! — Старушка расправила страницы и расписала шариковую ручку энергичными короткими зигзагами. Я продиктовал пришедшее на ум имя и соврал, что мальчику скоро шесть.

Тут среди деревьев со стороны дома Песоцких, плавно покачиваясь, как слоновая эскапада, к веранде приблизились Григорий и Сережа. Женщина не отрывала взгляда от культей малыша. Григорий бережно снял Сережу с плеч, чтобы тот не расшиб лоб о косяк, и под мышки занес его в дом. Я, вероятно, покраснел.

— Я знаю этого мальчика! — проговорила старушка своим «индюшачьим» голосом.

— Его мать погибла! При обстреле.

— Какой ужас! — растеряно прошептала учительница.

— Его отец хлопочет о переезде.

— Да, да, я понимаю. Но мальчику все равно надо учиться. Я могу поговорить, чтобы учитель приходил на дом.

— Он скоро уедет.

— Да, да, я понимаю! — Женщина, наконец, сообразила, что вмешивается во что–то, что ее не касается, покраснела и засобиралась.

Рая пришла следом за братом, румяная и улыбчивая. Она, щурясь, проследила мой взгляд. Над калиткой нависла седая кудлатая шевелюра, а традиционно преломленная над зубчатым штакетником рука учительницы вслепую выцеливала крюком паз.

Я пояснил. Рая испугалась. Ибо в нашей жизни мы давно отвели злобной власти то место, какое она всегда занимала.

«Давайте переведем мальчика к нам?»

«Если она расскажет о Сереже, и они начнут искать, найдут и у вас!»

«А что мы сделали плохого?»

«Откуда я знаю?»

24

Участковый появился через неделю, после учительницы.

Ничего еще не произошло, а мы с Раей насторожились, после ухода мента. Ибо паренек в форме знал то же, что и мы: ребенку у чужих людей скорее плохо, чем хорошо.

По телефону на мои тревожные сетования Родин невнятно пробубнил, что скоро приедет. Дядя мальчика, — этому степенному белорусу я верил больше, — сухо намекнул: «Скоро вы получите, что вам причитается…» — и положил трубку.

Я задумался. Что–то в этой истории было не так. После войны многие «русскоязычные» соотечественники разъехались подальше от сомнительного гостеприимства. Правительство республики обязало эмигрантов, продававших свои квартиры, отдавать в казну половину вырученных денег. Послевоенные цены на жилье в Молдавии упали. И в Центральной России на остаток денег беглецы могли приобрести разве забор вокруг дома или дверь от квартиры. У Родиных были прописаны Ирина и Сергей. У матери Ирины свое жилье. (Там в свое время я навещал семейство.) Алексей развелся с Ирой, и не мог продать наследство мальчика. Немощная бабушка, даже добившись опеки над внуком, — что невероятно при живом отце, — должна была бы оставаться при Сергее, в стране, до его совершеннолетия. Вдвоем они бы тут пропали!

Чтобы распорядиться квартирой, родственникам была выгодна смерть ребенка.

Чиновников, вероятно, тоже заинтересовала опустевшая квартира Родиных!