Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я ехал тогда вдоль реки Сарта и остановился в Солемском аббатстве. Было солнечное сентябрьское утро. Я вошел в церковь и остановился у приоткрытых дверей, ведущих в ризницу. Солнечный свет падал сквозь прозрачные стекла витражей и нежными полосками прорезал полумрак огромного сводчатого зала. У стен темнели большие шкафы из красного дерева и зияли абсолютной чернотой распахнутых внутренностей. В центре, на длинном столе, покрытом темно-зеленым сукном, блестели золотые кубки, инкрустированные камнями, хрустальные кувшины и несколько разложенных риз. Два монаха, медленно и тихо двигаясь, то появлялись, то исчезали, задавая полосам солнца различные направления, рассеивая их или пересекая. Свет прыгал, угасал, зажигался, исполняя на расположенных на столе предметах прекрасный этюд. Мне казалось, что я слышу свет. Я стоял и слушал. И в то же время меня наполняла тоска, масштаб которой я никогда не смогу выразить. Сегодня, разговаривая с Ц., я почувствовал, что прежде всего это было стремление к ощущению гармонии… В такие моменты люди часто обращаются и приходят к вере. А может, это была тоска по тоске. Разве сегодня люди по-настоящему тоскуют по чему-нибудь? Человеческое сердце превращается в мотор, обычный мотор, рассчитанный на столько-то часов работы в мире без сердца, в мире стальных моторов, в мире людей производства и потребления. «Конечно, — говорит Ц., — сравнение преувеличенное, но, если мы пойдем дальше по этому пути, разве вы, я и нам подобные не начнут чувствовать то же, что Леонардо? Мы не плетемся сзади, как нам хотят внушить, да и КТО хочет нам это внушить; неправда, мы уже опережаем время, соответствуя атмосфере не этой эпохи, а той, которая должна наступить, если человек не превратится в насекомое. Глупость всегда самая упрямая вещь, но она не вечна». И на прощание еще пару предложений с улыбкой: «Странно, только сегодня я начинаю понимать значение средневековых монастырей. Там собирались люди, чтобы убежать от окружавшей их тьмы, изолироваться от невежества и разговаривать друг с другом так, как мы сейчас, не рискуя быть сожженными на костре».
Я мучаюсь, потому что не могу быть эффективным даже в отношениях с самим собой. Когда я пишу, то думаю: «Так, иди и купи букетик фиалок, вложи душу в красивую цитату и вырвись из времени, Вертер ледникового периода». И не могу.
А кроме того, «обычные дни проходят, как дворовые животные» (Кунцевич{94}). Париж ждет дней необычных, подобных животным в зоопарке. Американцы заняли Ле-Ман и сражаются в Анжере. А в Варшаве немцы убивают поляков, подпольная армия делает что может, русские смотрят — и потирают руки.
9.8.1944
Вовсе не трудно описывать вещи, которые заметил. Гораздо труднее заметить. Настоящий писатель не тот, кто хорошо пишет, а тот, который больше всего замечает.
10.8.1944
Погода совершенно невероятная. Лазурный Берег, а не Париж. Над всем городом безоблачное темно-синее небо. Темный сапфир в центре, на горизонте более яркий и переходящий от светло-голубого к цвету белого опала. В полдень тревога. Гудят тяжелые машины, и раздается лишь несколько выстрелов. Если сейчас Париж защищает одна батарея, то это уже много.
После обеда сообщение о забастовке железнодорожников. Метро останавливается в субботу в 13.30 и будет закрыто до понедельника до 13.30. Естественно, никто не пойдет на работу. В Париже воцарилось ожидание. Они уже в Шартре. Город гудит от слухов. Американцы действительно совершили потрясающий танковый маневр. У Паттона есть талант{95}. Немцы продолжают контратаки в Нормандии. На самом деле трудно понять, какой у них план.
В Варшаве ситуация критическая. Квапиньский заявил в Лондоне, что помощь уже в пути (????) и что она будет эффективной (????). Призывает сохранять спокойствие и дает понять, что в польских кругах в Англии царят возмущение и горечь. Легко понять. Злая воля России совершенно очевидна. Но как можно было рассчитывать на добрую? Миколайчик после второго раунда переговоров со Сталиным сегодня покинул Москву. Он заявил, что настроен оптимистично (о боже…), хотя по целому ряду вопросов им со Сталиным не удалось прийти к соглашению. Короче, ноль. А Варшава… Рачкевич{96} назначил Арцишевского{97} своим преемником.
На ужин пришли Тадзик и Лёля. Разговор, конечно, о Варшаве. Горечь и только горечь. Этот факт затмевает всё и мешает радоваться тому, что через несколько дней оккупация может закончиться. Вечером идем гулять на берег Сены. Солнце зашло, и наступает темнота. На фоне розового неба, меняющего цвет на сизо-голубой, виднеются черные шпили Нотр-Дам. Вдали, как туман, плывет по небу Эйфелева башня. От воды тянет приятной прохладой. А по улице с лязганьем проезжает укутанный ветками стальной мамонт. Одинокий немецкий «Тигр» ползет и исчезает в темноте. Только из мощных выхлопных труб вырывается синее пламя и рассыпаются искры.
11.8.1944
Ожидание витает в воздухе и нарастает. После обеда говорят, что американские патрули на подступах к Траппу. У немецких гостиниц стоят грузовики, набитые чемоданами, коробками, вещами. Жара. У Фалеза вступила в бой польская танковая дивизия под командованием генерала Мачека. За что мы сейчас сражаемся? Жаль жизни каждого солдата. Немцы пишут, что в Виленском крае русские разоружили нашу Армию Крайову и арестовали офицеров. Вполне возможно, и я не вижу причин не верить в это. Сталин требовал от Миколайчика, чтобы Польша отказалась от договора о взаимопомощи с Англией. Мне это кажется маловероятным, какое дело Сталину до нашего договора с Англией? Что сводит меня с ума, так это разговоры о России, как будто это совершенно нормальная страна, партнер Англии и Америки и т. д. Полное невежество, полное средневековье. Это такой же тоталитаризм, как и любой другой, но говорить об этом нельзя. Перефразируя знаменитое высказывание{98} Ульриха фон Гуттена{99}, хочется повторять: «Умы уснули, так плохо жить». В целом советский тоталитаризм страшнее гитлеровского, потому что он разъедает и душу, а погружаясь вглубь, поражает всего человека. Но никто не хочет этого ВИДЕТЬ.
Немцы начинают отбирать велосипеды. Военная полиция «орудовала» сегодня на «Порт-д’Орлеан» и в Нантере. Старые, новые — все попало в грузовики, следовавшие в расположение «велосипедных» дивизий великой Германии.
12.8.1944
Воздушная тревога. Я сижу в «моем» саду в Баньё. По темно-синему небу вьются полосы дыма. Два серебристых звена птеродактилей вдалеке снесли свои яйца, и теперь слышно уханье преследующей их артиллерии. А в убежище в саду сидят дети из местной школы, у них урок пения. Учитель стоит у входа и разучивает с мальчиками «Tipperary».
