Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо завтра попросить Б. вычислить по линейке, сколько людей можно снова обратить в веру одной воздушной бомбой. Я хочу составить таблицу, начиная с 50-килограммовых бомб. Очень просто. И потом отправлю ее американцам и в Рим. Приложу логарифмическую линейку, чтобы с ее помощью решить и другие проблемы человечества. А потом мы построим храмы, положим в них логарифмические линейки и создадим новую религию — логарифмизм. И все будет хорошо.
22.7.1944
Говорят, что Гитлер вел мирные переговоры с Советами, и они достигли предварительной договоренности. Поэтому англичане хотели убрать его с помощью Штауффенберга. И что Германия уже подписала какое-то перемирие и русские должны остановиться — это вопрос дней или даже часов. Может, слухи, может, нет. Но откуда они берутся?
Тот же Миколайчик заявил, что готов поехать в Москву для переговоров со Сталиным. Еще один «верующий». Они таких очень любят. Уличная сценка: прохладное и свежее июльское утро. На улицах еще пусто и тихо. Перед одним из домов на улице Брока на середине проезжей части стоит высокая женщина в трауре, за ней парень с огромным венком, полностью его скрывающим. Из окна второго этажа высовывается мужчина, в ночной рубашке, с растрепанными волосами. Между ними идет оживленный разговор. Я останавливаюсь. В пустом переулке слышно каждое слово.
— Я пришла показать вам венок… это на похороны бедного Пьера… дорогой, но, посмотрите, весь из живых цветов. Недолговечный, но очень красивый…
Как большое восходящее солнце, в окне появилась жена мужчины. Она медленно пропихивалась — ВОСХОДИЛА, в конце концов совершенно заслонив то, что обычно определяется словом «муж». На подоконник бесшумно плюхнулся ее большой бюст, слегка прикрытый тряпкой халата (совсем как пенка на молоке при вливании в чашку — плюх), и повис над улицей. Воздушные шары на привязи. Покрытая торчащими папильотками голова наклонилась, и поток восклицательных знаков хлынул сверху:
— О, какой красивый! Ничуть не хуже искусственных. Бедный Пьер. Подумать только, и все это из-за еды. (Женщина внизу подталкивает ходячий венок к окну.) Ну да, приходится делать из живых цветов, жести ведь нет. Представляешь (папильотки говорят вглубь комнаты), из-за еды. Желудок. Ни мяса, ни вина. А сегодня похороны.
Женщина в трауре маневрирует венком, толкая парня в разные стороны.
— Видите, еще сегодня утром полила его водой, чтобы был свежий.
Я поехал дальше. Черт, что за времена. Даже жести на венки нет. До чего мы дошли. Безобразие. Ни за какие деньги я не согласился бы сейчас умереть.
24.7.1944
Наш фабричный кооператив проявил неожиданную находчивость. Сегодня я получил 5 кило сахара по 15 франков. (На черном рынке сахар стоит 165 фр.) Кроме того, почти каждый день какие-то овощи. Мы снова питаемся довольно хорошо, тем более что Свентек всегда старается достать фрукты. Сливы, персики, крыжовник, вишню. Свентек великолепен. Неиссякаемый источник краковских сплетен. А анекдоты, которые он рассказывает о Хвистеке! Всегда элегантный, опрятный и хорошо пахнущий. Бедный человек, разъеденный СТРАХОМ. Из страха перед немцами он попал в дурдом, притворившись сумасшедшим. И только д-р К. каким-то образом нашел его и добился, чтобы его выписали. Только К. мог такое провернуть. И теперь из собственного кармана помогает этой человеческой развалине выжить.
После обеда я встретился с Басей на бульваре Распай. Она лихо ездит по Парижу и заявляет, что это вовсе не сложно, «надо ехать так, будто на улице никого нет». Я понимаю, наверное, ее все объезжают. Когда она садится на велосипед, я закрываю глаза и затыкаю уши, потому что первые десять метров — это отрицание всех законов равновесия. Но у нее такой сильный характер, что даже эти законы подчиняются ее воле. В ресторане «Европейский», напротив Лионского вокзала, мы пьем холодное пиво. Парижское метро сократилось до нескольких основных линий, и, видимо, там сейчас творится кошмар. Я предпочитаю этого не видеть.
Вечером во рту горький вкус жеваных в течение получаса мыслей. Позавчера, после оккупации («освобождения») Хелма, русские сыграли «Еще Польша…»{75}. Сегодня объявили о взятии, простите, «освобождении» Люблина, и снова «Еще Польша…». А Союз польских патриотов в Москве провозгласил лондонское правительство незаконным, создал Комитет национального освобождения и какой-то Национальной совет, который, похоже, уже начал функционировать. С того момента, как я это услышал, совершенно автоматически в моих ушах звучит ария «Ridi payazzo»[866] из «Паяцев». Смейся, польский солдат-паяц, польский летчик-паяц и моряк-паяц и вы, господа-паяцы. Давайте смеяться все. За пять лет страданий, за пять лет «твердой решимости», за отказ сотрудничать с немцами, за отсутствие Петена и Квислинга{76}, за концлагеря, облавы, расстрелы. За все это получите Польшу, которая начинается в Хелме, получите Национальной совет с Василевской{77}. Нас освобождают, дают нам великую и независимую Польшу. Пять долгих лет мы ждали, и наконец засияла «заря свобо-ды», красная звездочка. Ну, радуйтесь, смейтесь, рукоплещите, паяцы! Смейтесь, черт возьми, давайте, хором, от души! Осыпьте цветами термитов нового мира, посланцев рая, свободных граждан генералиссимуса Сталина. Пишите оды. Еще Польша не погибла, пока ОНИ живы.
Я смешной, жалкий и упрямый. Потому что вижу, что, борясь с тоталитаризмом, мы бредем в еще худший тоталитаризм. Я корчусь от боли. И не от польской, нет, а от космической боли.
25.7.1944
Братья Гонкур описывают свои впечатления от чтения документов Революции, которые они изучают для одной из пьес: «Да, лишите Революцию ее крови, и возглас „какая глупость“ сам собой прозвучит в адрес этого хаоса каннибалистического идиотизма и людоедской риторики. Вы
