Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

После обеда в столовой я зашел на минутку к Свентеку. Кладезь краковских сплетен. Мы пришли к выводу, что идущая в настоящее время в театре «Матурин» пьеса — обычный плагиат. Плагиат «Сюрприза» Ростворовского{62}. С. рассказал мне, что «Сюрприз» был прислан на конкурс, объявленный краковским театром, и что именно театр уговорил Ростворовского прислать ее, обещая первую премию. Резонно, поскольку присланные пьесы не представляли никакой ценности, и жюри оказалось в затруднительном положении. В эту историю был также вовлечен и Зигмунт Новаковский{63}. С. рассказывал о разных реакциях членов жюри. «Сюрприз», несомненно, был на голову выше других присланных пьес. Однако большинство членов жюри пьесу не приняло. Хвистек{64} утверждал, что пьесу читала его жена и что текст слабый и сырой. А Геккер{65} из газеты «Вперед» принял и кричал: «Это, должно быть, сын крестьянина, человек из народа, который никогда пера в руке не держал, но у него есть талант. Настоящий, пылкий, здоровый пролетарский талант». Представляю себе выражение его лица, когда крестьянский сын оказался графом Ростворовским. Ростворовский рассказывал, что сюжет «Сюрприза» основан на реальном событии. Похожая история произошла в одной белорусской деревне, и, похоже, Пусловский{66} знал подробности. «Malentendu»{67} полностью скопировано. До такой степени, что дело происходит не во Франции, а где-то в Молдавии.

По всем фронтам идет наступление. Русские в любой момент возьмут Вильно. Там уже открыто работает наша подпольная армия. Поляки сражаются в Вильно за Советскую Литву.

Вечером у нас был Тадзик П., потом пришла Лёля. Мы проговорили весь вечер. С чувством реальности у нас совсем плохо. Англичане, русские и американцы устраивают все для нашей выгоды, специально для нас, и вообще у них нет никаких других забот, кроме Польши. А как же иначе? Ведь 303-я дивизия, ведь Монте-Кассино, в конце концов, АК{68} и дивизия Мачека{69} помогают русским освободить Вильно и т. д. Можно представить, что другие народы у нас в таком долгу, что до нового крещения Польши (после долгих лет советской оккупации) мы сможем бездельничать и ничего не делать, кроме как визировать чеки словом «получил». А что будет, если нам велят и дальше платить? Это вполне вероятно. Сколько русские уже вывезли всего и сколько еще вывезут?

12.7.1944

Серьезные перебои с едой. Обед в столовой скромный и очень легкий. Через час я был голодный. И тогда Б., очень милый молодой француз, прочитал мне длинную лекцию о новой философии, или философской системе, название которой можно перевести как экзистенциализм. Он сказал мне, что это философия будущего. Я слушал, слушал и, несмотря на то, что я не полный тупица, ничего не мог понять. Я смотрел на одну из работниц, которая только что достала из-под белой блузки грудь и начала кормить ребенка. Автомобиль на бензозаправке. В конце концов Б. спросил меня: «Avez-vous compris?»[857] Я был настолько голоден, что с удовольствием бы занял место этого ребенка. «Qui, — ответил я, — из этого следует, что если бы не надежда, что я когда-нибудь умру, то надо было бы сразу повеситься». Я люблю думать, я увлекаюсь мыслью, но мыслью, в которой есть запах зелени на рассвете, в которой есть вены, полные горячей крови, как эти синеватые прожилки на груди матери. Мне действительно хочется нового, а не этого «прогресса», который делает все возможное, чтобы вдруг прославить то, что уже, несомненно, должно быть отправлено в архив.

Домой я приехал совершенно голодный. В городе повсюду и за всем очереди. Само собой, скандалы на каждом шагу, люди доведены до отчаяния. Растрепанные и вонючие гарпии оглядываются, чтобы найти кого-нибудь, на кого можно раскрыть свой поганый рот. Жадность и зависть, ревность и ненависть перекашивают все лица.

Около десяти вечера кошмарные крики в нашем дворе. Со всех сторон спешат седые Горгоны. Что такое? ПЕРСИКИ. Целая машина персиков, продают здесь, у дома. Я хватаю корзину и бегу. Уже длинный хвост. Впереди меня стоит фурия, которая жирным и позеленевшим пучком, заколотым на немытой от рождения голове, щекочет мне подбородок. Разговаривают, ругаются, выскакивают из очереди, чтобы «посмотреть». Хватит или не хватит? Баба обращается ко мне и говорит: «Наверное, не хватит». «Неважно», — отвечаю я спокойно. «Зачем вы тогда здесь стоите?» — «Просто так, я люблю стоять в очереди». Она отодвигается с опаской и наконец перестает щекотать меня своим пучком. Время от времени посматривает на меня искоса и уже ничего не говорит. Темнеет, и я не могу читать. В конце концов становится совершенно темно, и торговки кричат, что не могут давать сдачу, потому что ничего не видно. После чего заканчиваются хорошие персики и начинается продажа au plateau[858]. За 10 франков, не взвешивая, прямо в корзину. Набросали мне 3 кг гнилых персиков. Я спешу домой, потому что из корзины течет. Перебираем, вырезаем гнилые части, спасая остальное. Это лучше, чем ничего. До войны на рынках оставались целые горы таких персиков. Сегодня их продают по 10 франков, и после полуторачасового стояния в очереди ты совершенно счастлив. Типичный коммунистический метод, как сделать людей оптимистичными и довольными. Я уже давно приручил двух голубей. Они прилетают каждый день к окну и ничего не боятся. И сегодня мне было очень стыдно, потому что я поймал себя на мысли, как бы это… хм… а голубь неплохой.

13.7.1944

Сегодня на заводе революция. В кооператив привезли капусту. По 300 граммов на человека. Получалось по три головки на десять человек. Что делать? Делить? Уступить свою часть? Говорили и спорили час. Наконец я предложил разыграть ее по жребию. Согласились. Я думал, что те, кто проиграл, съедят вместе с головками капусты тех, кто выиграл. В том числе и меня. Ц. сказала мне с кривой улыбкой, как «здорово» я придумал. Это означало, что я уже заранее знал, что выиграю, и поэтому предложил жребий. Я скорчил мину и сказал: J’suis pas bête, moi, hein?[859]… Еще нет голода, просто стало немного тяжелее, а они уже готовы съесть друг друга. Меня охватывает ужасное отвращение, когда я смотрю на эти лица. Мне кажется, что я вижу открытые животы с вонючими кишками. Почти не говорят о войне. Говорят исключительно о еде, все рассматривается с точки зрения жратвы.

На Восточном фронте — потоп.